Виталий Закруткин - Сотворение мира
— Я тяжелая…
— Ничего…
— Нет, правда, не надо…
Но Андрей уже нагнулся, правой рукой обнял ее ноги, а левой обхватил шею и осторожно понес в воду. Она действительно была тяжелой, рослая, прекрасно сложенная девушка, но он, чувствуя на руках эту милую, такую желанную тяжесть, нес ее, прижимая к себе, нес, как самую драгоценную, самую радостную для него ношу…
Чем глубже Андрей входил в озеро, тем легче становилась Еля, и вот, зайдя в воду по грудь, он совсем перестал чувствовать ее тяжесть. Вода успокоилась, и сквозь ее пронизанную солнцем прозрачность невесомое Елино тело показалось Андрею голубовато-белым, неземным, таким таинственным и влекущим, что он замер от блаженной, никогда еще не изведанной им, поразившей его в самое сердце сладостной боли… Прижавшись к нему, Еля лениво шевелила ногами, а вокруг ее длинных ног, словно ласковые шелковистые змеи, едва заметно шевелились изумрудно-зеленые стебли кувшинок. Белые и желтые кувшинки с пахучей медовой ямкой в цветках плавали вокруг на плоских распластанных листьях, и было их на озере множество. Светило летнее солнце, в лесу над озером безмятежно пели птицы, сияла небесная голубизна. И озеро, и лес, и редкие высокие облака, казалось, застыли, очарованные незаметным, никому не ведомым человеческим счастьем…
Андрей целовал прохладные, влажные Елины плечи, и она молча прижималась к нему. Он тоже молчал, и ему уже чудилось, что они с Елей медленно летят где-то между небом и землей и что никто в мире никогда не остановит этот их сказочный бесконечный полет…
А вечером Андрею запомнилось одно: люди вокруг длинного стола, звон бокалов, крики «горько!», горячая, подставленная для поцелуя Елина щека, клубы табачного дыма, украинские песни, чьи-то объятия, смех, возня под столом черной Альмы… Потом все слилось в его сознании в сплошной гул, и он уже не помнил, как чудом державшийся на ногах Гоша отвел его, уложил на диван и прокричал в ухо:
— Ты, капитан, наклюкался зверски! Вздремни малость, а через часок я тебя разбужу.
Через час Гоша действительно разбудил Андрея и втолкнул в ванную. Там Андрей смочил под краном голову, расчесался, привел себя в порядок. В столовой сидели одни мужчины. Все женщины ушли спать.
— Что, молодожен, проспался? — крикнул пьяный Дуда, — Гляди, так можно проспать и царство небесное. На, выпей чуток, чтоб наша доля нас не цуралась…
Андрей выпил стопку водки. Дуда затянул песню, и все нестройно подхватили ее. Потом снова выпили, заговорили о заводе, о станках, о колхозах, о ценах на молоко и на мясо, о голодном походе безработных ветеранов войны в Вашингтон, о фашистском перевороте в Пруссии, о Гитлере.
Совсем захмелевший Дуда забормотал, стуча кулаком по столу:
— Н-ничего, хлопцы… М-мы с П-платоном Ивановичем п-построим завод, который б-будет готовить добрые подарки для всей этой нечисти…
Разошлись ненадолго и, поскольку предстоял выходной день, условились отдохнуть, опохмелиться и восход встретить всем вместе.
Утро выдалось прохладное, ясное. Над лесом заалела заря. Выпив по бокалу вина со льдом, все пошли к протоке. Голова у Андрея кружилась, он шел, стараясь держаться поближе к Еле. На мосту Карпо Калиникович Дуда стал бросать в воду щепки, камни, и его Альма очертя голову кидалась вниз, ныряла под общий смех и одобрение.
Опершись локтями о перила моста, Андрей стоял рядом с Елей, незаметно гладил ее теплую руку, всматривался в бледное, утомленное ее лицо, в лицо отца и всех стоявших на мосту людей, и ему все еще казалось, что он видит долгий, волшебный сон: и солнечный восход над голубой протокой, и тающие над водой легкие полосы тумана, и лиловый лес невдалеке, и черную собаку Альму, которая, вылезая из воды, трясет ушами… Бережно и робко обняв Елю за талию, он стоял молча, смотрел на почти незаметное движение воды внизу, и в нем в эти минуты слились в одно беспокойное и счастливое чувство любовь к Еле, которую он назвал своей женой, восторженное преклонение перед ослепительным солнцем и небом, щемящая жалость к старой оглохшей собаке, и он стоял опустив голову и думал: «Мы будем счастливы с тобой, Еля, и любовь моя к тебе не исчезнет никогда, так же как никогда не исчезнет эта сверкающая голубизной, колючая, полная счастья и страданий жизнь».
Думая так, он вдруг ясно понял, что где-то позади остались его отрочество и юность, что к нему пришло что-то новое, и он, удивляясь, с тревогой и с уважением подумал о себе как о взрослом, на которого в эти дни легла впервые познанная им ответственность не только за свою, но и за чужую жизнь…
Через два дня Марфа Васильевна и Еля уехали, чтобы собрать Елины вещи, получить в институте документы и приготовить все необходимое к дальней дороге. Андрей попытался было сказать, что поедет вместе с ними, однако Еля вежливо, но твердо отклонила его просьбу:
— Нет, Андрюша, ты нам будешь только мешать. Оставайся здесь, а мы вернемся через неделю.
А Марфа Васильевна добавила улыбаясь:
— Поскучай, дорогой зятек, по молодой жене. Это полезно.
Дмитрий Данилович тоже уехал в Огнищанку, заверив всех, что скоро вернется.
Андрей и Гоша в эти дни были предоставлены самим себе. Платой Иванович с утра до вечера трудился на стройке, а они загорали, лежа на берегу озера, бродили по лесам, шлялись по базару и объедались малиной, таская ее в маленьком чемоданчике. Андрей затосковал по Еле. Он тщетно пытался скрыть от Гоши свое настроение, но тот только смеялся над ним.
В один из вечеров, сидя за бутылкой вина, Платон Иванович заговорил с Андреем о Еле.
— То, что ты, Андрюша, так давно и так терпеливо любишь Елку, это хорошо, — задумчиво сказал Платон Иванович. — Я тебе скажу чистосердечно: она заслуживает любви. Причем говорю я это не потому, что она моя дочка. Впрочем, ты, видно, и сам это понял. Но ты не думай, что тебе будет с ней легко. При всех своих хороших чертах девка она упрямая, с капризами и, прямо скажу, избалованная, в чем больше всего виноваты мы с матерью.
Платон Иванович провел рукой по седеющим усам, допил вино.
— Когда ты станешь отцом, ты сам поймешь это, — продолжал он. — Росла она у нас одна-единственная, мы ей ни в чем не отказывали, старались исполнить каждое ее желание. Никаких трудностей в жизни она не видела… Ну а подросла, стали за ней хлопцы бегать, чуть ли не молились на нее. — Платон Иванович усмехнулся: — Вроде вот как ты… Так и появилась в ней норовистость, этакое желание всеми повелевать, быть, как говорится, в центре внимания.
— Я думаю, это пройдет, — несмело сказал Андрей. — В конце концов, Еля человек умный, она все поймет.
— Я тоже так думаю, — с грустью в голосе сказал Платон Иванович. — У вас все впереди, Елке доведется встретить немало такого, чего она и во сне не видела… Жизнь обкатает ее, продерет с песочком, собьет с нее гонор… Что ж, пускай, лишь бы только она не сломалась…
Заметив в глазах слегка захмелевшего Платона Ивановича выражение печали, Андрей поднялся, обнял его и сказал:
— Вы не тревожьтесь, Платон Иванович. Я Елю люблю, характер ее знаю и постараюсь сделать все, чтобы наша с ней жизнь была благополучной и счастливой…
— Дай бог, дай бог, — растроганно сказал Платон Иванович.
И Марфа Васильевна с Елей, и Дмитрий Данилович приехали к сроку, как обещали. За ужином Дмитрий Данилович рассказал об Огнищанке, и в рассказе его Андрей не почувствовал ничего веселого.
— Умер дед Силыч… Его избрали членом правления колхоза, и он, говорят, хорошо работал, а прошлой зимой старик простудился, слег, провалялся недели две и отдал концы… Судили лесника из Казенного леса, Пантелея Смаглюка, приговорили к расстрелу и расстреляли за бандитизм и контрреволюцию. А Острецова до сих пор не нашли, будто в воду канул. Говорят, он возглавлял в Ржанском уезде какую-то банду… Председателя исполкома Долотова в Ржанске уже нет, его перевели куда-то на Дон, и он работает секретарем обкома партии.
— А как работает колхоз? — спросил Андрей.
Дмитрий Данилович махнул рукой:
— Плохо работает, никак ему ладу не могут дать. Название колхозу придумали громкое — «Красный луч», а получается, что луч этот пока не светит и не греет. Был я на колхозных полях, они позарастали сорняками; скот худой. Коней, которые когда-то были нашими, я не узнал, остались от них только кожа да кости…
Подумав, Дмитрий Данилович закончил коротко:
— Есть, конечно, среди колхозников работящие люди: Илья Длугач — он теперь стал секретарем колхозной партийной организации, Демид Плахотин, Николай Комлев, братья Кущины, Павел Терпужный. Таких даже и немало, но они плутают в трех соснах, не знают, как между собой доходы делить, то ли по душам, то ли по труду. В общем, там еще много дела…
На следующий день Дмитрий Данилович, сидя за завтраком, сказал, что пора собираться домой. Солодовы, которым тяжело было расставаться с Елей, попробовали уговорить его погостить еще хотя бы несколько дней, но он остался непреклонным.
