Юлиан Семенов - Семнадцать мгновений весны (сборник)
– С ним невозможны добрые отношения. Но с ним возможны деловые отношения. А его дело – это жизнь. И за это дело он готов подраться.
– А вам не кажется, что Мюллер будет той гирей на ноге, которая вас утопит?
– Нас, – поправил его Шелленберг. – Нас, Штирлиц. Не сепарируйтесь, не надо. Мюллер полон такой информацией, которая нам с вами и не снилась. Он занимался «Красной капеллой» русских, я подключался лишь к заграничным операциям, он вел расследование лично, здесь, в Берлине. Он оставил кое-что про запас, он никогда не сжигает все мосты, он – я убежден – бережет какие-то точки опоры, ожидая новых гостей из Москвы…
«Может быть, радисты, переданные мне, которые были внедрены в Веддинг и Потсдам, тоже ждут гостей? – подумал Штирлиц. – Почему нет? И первым гостем окажусь я».
Шелленберг закурил свой «Кэмэл», внимательно проследил за тем, как догорела провощенная спичка, положил ее в пепельницу дирижерским жестом правой руки и продолжил:
– Он вел дело особо законспирированной группы русской разведки, на которую я вышел в конце сорокового года, вы, верно, помните эту работу…
– Помню, – ответил Штирлиц. (Еще бы не помнить – провал той группы чуть не стоил ему головы: один из участников подполья не выдержал пыток, сломался, дал показания; к счастью, Штирлиц ни разу не контактировал с ним; тот человек, который был у него на связи, выбросился из окна кабинета следователя.)
– Он вел дело Шульце-Бойзена и Харнака, и он знает, что какие-то люди из этой группы остались, легли на грунт. Он вел дело Антона Зефкова… Я не говорю о том, что ему известно многое обо всех без исключения участниках заговора двадцатого июля… Это не очень-то интересует тех на Западе, кто уже сейчас подкрадывается к тайнам русской разведки в рейхе, но тем не менее этим человеком является Даллес и, понятно, сэр Уинстон, но впоследствии этот интерес будет пожирающим, маниакальным.
– Даллеса и сейчас занимает все, связанное с участниками заговора генералов, бригаденфюрер, – заметил Штирлиц. – Ему нужна легенда, он обостренно интересуется этим делом, поверьте. Хотя, вы правы, русская разведывательная сеть в рейхе занимает сейчас Даллеса в первую голову. Полагаете, что Мюллера – коли он возьмет с собою все наши досье – не вздернут?
– Если попадется сразу после краха – могут впопыхах и вздернуть… Но ведь в условиях нашей задачи обозначен главный посыл: не попасться… Особенно в первые месяцы, потом – не так страшно; горячие головы поостынут, эмоции улягутся, делом надо будет заниматься, серьезным делом…
– Полагаете, Мюллер тоже знает, как уйти?
– Бесспорно. Он готов к этому лучше всех.
– Факты?
– Есть факты. Я их знаю, Штирлиц, и я дал ему понять, что знаю. Он ценит силу. Он оценил мою силу. Его знание русского вопроса сделает наш союз крайне ценным, мы станем некоего рода консультационной конторой – «выполняем заказы за наличный расчет, деньги пересылать в Парагвай, столица Асунсьон, качество гарантируем»… И чтобы эта моя задумка обрела форму реальности, нам нужны два человека… Один из них должен быть запятнан еврейской кровью. Не чистый, конечно, еврей, а четвертькровка, а еще лучше восьмушка, у Эйхмана есть отменная картотека. Вы должны поработать с ним, прежде чем пустите его в комбинацию…
– В какую именно?
– Перебросьте его в Швейцарию. Что ему там делать? Скажу позже, дам имя человека, на которого его надо будет вывести. Цель? Наше желание спасти от фанатиков тех несчастных евреев, которые обречены на уничтожение в концентрационных лагерях.
– Во-первых, я пока не знаю, с кем мне предстоит заниматься, бригаденфюрер. Во-вторых, я не представляю, к чему мне готовить этого человека, допусти мы, что у Эйхмана и есть нужный персонаж.
Шелленберг снова закурил, вопрос Штирлица словно бы не слышал, продолжал свое:
– А второго человека зовут Дагмар Фрайтаг. – Шелленберг подвинул Штирлицу папку. – Ознакомьтесь у себя в кабинете, только потом вернете мне. Это – невероятная женщина: во-первых, красива, во-вторых, талантлива. Ее мать шведка. Вы должны будете в течение трех—пяти дней – не более того – перебросить ее в Стокгольм, проработав методы и формы связи. В Стокгольме она – как доктор филологии, специалист по скандинавским рунам – будет обязана не столько заниматься изысканиями германо-скандинавской общности в Королевской библиотеке, сколько подходом к семье графа Бернадота. Ясно? Я начинаю тур вальса с графом, Штирлиц. Мюллер намекнул, что ваше имя известно партайгеноссе Борману, вы ведь встречались с советником нашего посольства в Берне, который отвечает за дела партии, не так ли? Видимо, Борман именно поэтому заинтересовался вами, следовательно, вы гарантированы – на какое-то время – от любого рода неожиданностей со стороны Кальтенбруннера или того же Мюллера. Но если рейхсляйтер Борман узнает о Бернадоте так, что это нанесет ущерб моему делу, я пристрелю вас сам, здесь, в этом кабинете, вы понимаете меня?
– Я понимаю, что зажат в угол, бригаденфюрер. Я допускаю, что за каждым моим шагом следят, я чувствую, что в каждом моем слове ищут неправду. Что ж, так даже интереснее жить. Но убивать меня – даже в этом кабинете – неразумно, и обернется это против вас страшным, непоправимым ударом. Разрешите идти?
Глаза Шелленберга замерли, что-то больное, тяжелое возникло в них; спросил он тем не менее усмешливо и добродушно:
– Вы сошли с ума?
– Я не Свифт, бригаденфюрер. Я гарантирован, как и все мы, смертью, но только не от умопомешательства.
– Извольте объяснить, что вы имели в виду, когда пугали меня!
– Нет, я не буду этого делать.
– Как вы смеете, Шти…
– Смею! – Штирлиц, оборвав Шелленберга, поднялся. – Все кончено, бригаденфюрер. Все. Нет начальников, нет подчиненных. Есть умные люди и есть дурни. Есть люди знающие, а есть люди темные. Поражение раздевает общество, обнажает хорошее и дурное, никаких поблажек; только правда; выживут те, кто имеет голову на плечах, кто знает и помнит. Так что сейчас вы заинтересованы во мне совсем не меньше, чем я в вас. А коли нет, то бог с вами. Смерти я не боюсь, ибо тайком, несмотря на запрет фюрера, верю во Всевышнего.
Шелленберг поднялся из-за стола, походил по кабинету, хрустко забросив руки за спину, потом остановился возле окна, заклеенного крест-накрест бумажными лентами, чтобы стекло не так часто вылетало из-за взрывных волн, вздохнул, сказал горько:
– А вы мне все больше нравитесь, Штирлиц. Экий мерзавец, а?! А в общем-то, все верно: мы, верхние, проиграли страну, вы имеете право на позицию, каждому свое. Идите. И найдите мне у Эйхмана умного, несчастного, но отчаянного еврея. Он должен вступить в контакт с раввином швейцарской общины в Монтрё и с экс-президентом Швейцарии Музи – как мой личный представитель. А вот чем он будет торговать и за какую цену, я скажу вам после того, как вы мне доложите: «Он готов к делу, и, если он нас предаст, я пущу себе пулю в лоб». Такой поворот вас устраивает?
Штирлиц поднялся и устало сказал:
– Хайль Гитлер!
…Мюллер смотрел на Штирлица тяжело, сосредоточенно, с открытой неприязнью.
– Да, – сказал он наконец, – вы правильно посчитали мои ходы. Я действительно вошел в дело. Да, я действительно уговорился с Шелленбергом о координации кое-каких шагов. Да, действительно, я готовлю те досье, которыми можно будет торговать в скором будущем с людьми Даллеса. Да, действительно, мой Ганс станет сообщать мне о вас все, но более всего он должен следить за тем, чтобы Шелленберг не убрал вас, когда вы сделаете то, что он вам поручил. Поэтому – не торопитесь, Штирлиц. Не торопитесь! Сделайтесь нужным Шелленбергу в такой мере, чтобы он без вас заплавал. Знаете этот боксерский термин? Или вы все больше по теннисным? И не вздумайте так открыть себя перед Борманом, как открываетесь передо мною. Мы с Шелленбергом, увы, вынуждены ценить ум других; Борман лишен этого качества, ибо никогда не занимался практической работой; давать указания – легко, провести их в жизнь – куда сложнее.
Мюллер поднялся, отошел к сейфу, открыл массивную дверь, достал папку, положил ее перед Штирлицем.
– Это досье адмирала Канариса. Не обращайте внимания на игривость стиля, несчастный был неисправимым оригиналом, однако то, что здесь собрано, прояснит, отчего я надеюсь на спасение. Я имею в виду схватку американцев с русскими, ибо лишь это даст нам возможность остаться. Читайте, Штирлиц, я верю вам, как себе, читайте, вам это надо знать…
«Источник, близкий к Белому дому, сообщил мне, что еще летом сорок первого года президент Рузвельт дал указание создать ОСС – „Отдел стратегических служб“[8], организацию, которой было вменено в обязанность заниматься политической разведкой и „черной пропагандой“, направленной против стран оси.
Предприятие курирует пятидесятивосьмилетний Вильям Джозеф Донован, которого называют „диким“, – республиканец школы президента Гувера, то есть поклонник „сильной руки“; открытый противник правящей Демократической партии Рузвельта; ирландский католик, то есть бунтарь по натуре, отвергающий любые авторитеты, кроме, понятно, своего; миллионер, хозяин адвокатской фирмы, обслуживавшей некоронованных королей Уолл-стрит. После назначения шефом ОСС „дикий Билл“ сразу же вошел в конфликт с одним из самых близких Рузвельту людей – с драматургом Робертом Шервудом, тем, кто писал костяки всех речей президента и был поэтому направлен на работу в „Отдел“ одним из первых.
