Виталий Закруткин - Сотворение мира
Насмерть перепуганный Спирька пробормотал, заикаясь:
— Так точно, ваше благородие… Не извольте сомневаться.
За десять дней своего пребывания в Пустополье Спиридон Барлаш составил длинный список, в котором оказались не только оставшиеся в районе коммунисты и комсомольцы, но и несколько беспартийных, показавшихся Спирьке врагами «нового порядка». В списке значились четыре учительницы, двое пенсионеров — бывших красногвардейцев, несколько учеников средней школы, трое раненых комиссаров Красной Армии, библиотекарша, до десятка эвакуированных из прифронтовой полосы евреев, которые скрывались у местных жителей под видом родственников. Все эти люди по приказу штурмфюрера Фоглера были вывезены в Ржанск и там расстреляны зондеркомандой.
Однако, вернувшись из Пустополья и вступив в должность старосты Огнищанки, Барлаш умерил свою ретивость. Разгром гитлеровцев под Сталинградом не на шутку встревожил его.
— Черт-те знает, чем это все кончится, — сказал он однажды матери. — Немцы сила агромадная, а вон гляди, как их раздраконили на Волге! Говорят, целую армию в землю вогнали.
Замученная работой, обозленная Барлашиха не посочувствовала сыну, не вникла в его сомнения, а разразилась бранью и упреками:
— Дураком ты был, дураком и остался. Тридцать шестой год тебе пошел, а ты еще и жинкой не обзавелся, кобель подзаборный. Недаром мальцы и те Спирькой тебя кличут. Ума на копейку нету, губошлеп проклятый. Все парни как парни, воюют, а ты, кабан безбровый, германцам задницу лижешь да самогоном брюхо свое наливаешь. Потому и люди все чисто от тебя, храпоидола, отвернулись…
Спирька помалкивал, растерянно гладил пухлой рукой редеющие, с пролысиной, красноватого оттенка волосы, сопел, покашливал. Наконец, чтобы не слушать материнской ругани, подался в лес — искать кобыленку, выданную ему немцами.
И надо же было случиться так, что именно в этот злополучный день Дмитрий Данилович и Настасья Мартыновна Ставровы тоже направились в тот же Казенный лес — проститься с комиссаром. Конжуков чувствовал себя лучше и собрался в дальний путь, к линии фронта, с тем чтобы как-то прорваться через нее.
Продираясь сквозь заросли терновника, Спирька вдруг совсем близко увидел человека в советской военной форме, да еще с красными звездами на рукавах, а возле него — Ставровых. С перепуга инстинктивно попятился, тихо снял с плеча карабин. Первым намерением Спирьки было убить комиссара, а заодно убрать и свидетелей этого убийства — стариков Ставровых. Но его обуял липкий, противный страх, руки и ноги трясла частая дрожь.
«А что, если я промажу, если не уложу того краснозвездного с первого выстрела? — лихорадочно подумал Спирька. — На пояске у него маузер. Он же меня сразу изрешетит! Нет, уж лучше скрыться от греха подальше».
Так огнищанский староста Спиридон Барлаш дал возможность уйти Конжукову. Но Ставровых он взял на заметку и решил, что позже расскажет о них штурмфюреру Фоглеру. Разумеется, скрыв при этом, почему упустил комиссара.
Куно Фоглер появился в Огнищанке утром 1 мая. Он приехал на автомобиле со своим помощником Цепфелем в сопровождении пяти мотоциклистов-эсэсовцев. Всех их пригласил к себе в дом — «отдохнуть с дороги и отобедать» — бежавший из ссылки Антон Терпужный. Туда же, к Терпужному, поспешил для встречи с начальником и Спиридон Барлаш.
За обедом много пили, возглашая тосты в честь Гитлера и грядущей победы Германии. Изрядно опьянев, Фоглер пустился в пространные рассуждения о необходимости физического уничтожения всех коммунистов. Терпужный слушал его, по-бычьи изогнув шею, мрачно глядя в пол. Потом поднял на немца осовелые глаза и объявил:
— А у нас в Огнищанке хоронится от новой власти Илья Длугач.
— Кто это такой? — спросил Фоглер.
— Первеющая сволочь, — злобно бросил Терпужный. — Как гражданская война кончилась, он одним-единственным коммунистом тут был и, упаси бог, сколько бед успел натворить. Самых добрых хозяев раскулачивал, к черту на кулички высылал. Был тут у нас помещик — из ваших, германцев, — по фамилии Раух, так Длугач и его за горло взял, землю отобрал, из деревни выгнал. Зато голоштанным батракам потворствовал всячески, и они его за это председателем сельского Совета выбрали. А в сорок первом году тот же самый Длугач добровольно пошел на войну, только вскорости был поранен, ему оттяпали обе ноги и отпустили по чистой домой.
Внимательно выслушав Терпужного, Фоглер спросил:
— Откуда вам известно, что этот Длугач прячется здесь?
Антон Агапович повел плечом в сторону притихшего Барлаша:
— Вот он сказал, Спирька… Спиридон то есть.
— Давно сказал? — зловеще понизив голос, домогался Фоглер.
— Да уж недели две будет, — ответил Терпужный и, кажется, искренне удивился, отчего так побледнел староста, почему сидит ни жив ни мертв.
Фоглер тем временем поднялся с табурета, медленно обошел стол и ударил Спирьку по лицу. На правой руке штурмфюрера красовался массивный золотой перстень. Этим перстнем он рассек Спирьке губу, расквасил нос. Смахивая пятерней брызнувшую кровь, Спирька горбился, прятал лицо, а Фоглер все продолжал избиение, и за каждым его ударом следовал вопрос:
— Понял?.. Понял?.. Понял?.. Почему не сообщил мне об этом коммунисте?.. Почему молчал, грязная свинья?..
Наконец Спирьке удалось отскочить в угол. Там он высморкался и жалобно загундосил:
— Я не мог приехать, ваше благородие, потому как почти что две недели выслеживал одного большевистского комиссара. С ним имели связь огнищанский фершал Ставров и жинка фершалова. Харчи комиссару в лес носили и все такое прочее. Комиссар этот, проклятый, исчез, как в воду канул.
— Перестань болтать, кретин! — закричал Фоглер. — Умой свою свинскую морду и сейчас же веди нас к этому коммунисту, потом к тем, которые, по твоим словам, были связаны с комиссаром. Они все будут немедленно расстреляны!
Через десять минут автомобиль Фоглера с эскортом мотоциклистов остановился возле двора Ильи Длугача. С переднего мотоцикла соскочил сидевший в коляске Спирька и доложил:
— Здесь…
Лизавета, еще издали увидев немцев, торопливо взобралась по шаткой лестнице на сеновал, припав к мужу, зашептала:
— Смерть наша пришла… Прощевай, Илья, родимый мой…
На сеновале у Длугача было одноствольное ружье с единственным патроном. Оно принадлежало когда-то Демиду Плахотину, а к Длугачу принесла его Ганя перед самой оккупацией Пустопольского района. Отстранив Лизавету, Длугач присел, взял ружье. Взвел курок. Тихо сказал:
— Прощевай, Лиза… Спасибо тебе за все… А теперь отойди в сторону…
Снизу уже слышался разговор немцев. Нетрудно было узнать и голос Спирьки Барлаша, который сказал кому-то: «Он вовсе калека, ноги у него по колено отрезаны, и оружие навряд будет». Кто-то что-то властно скомандовал. Слегка шевельнулась приподнятая над лазом верхняя ступенька лестницы. Лизавета неожиданно вскочила, стала на самом краю лаза, босой ногой отпихнула лестницу и, широко раскинув руки, закричала:
— Стреляйте, гады! Расстреливайте русскую бабу!
Услышав ее крик, стали сбегаться соседи. Трусливый Спирька отвернулся от них, приподнял воротник пиджака. Фоглер же хладнокровно расстегнул покрытую черным лаком кобуру, вынул пистолет, прицелился. Один за другим негромко хлопнули два выстрела. Взмахнув руками, уже мертвая, Лизавета тяжело рухнула на затоптанную, чуть влажную после ночного дождя землю. Женщины у забора заголосили. Заметалась, заскулила привязанная возле сарая собака.
Повинуясь приказу Фоглера, солдаты снова приставили лестницу к лазу сеновала, придержали ее. Сжимая в руке парабеллум, разжиревший шарфюрер Цепфель стал осторожно подниматься на сеновал. Ступени шаткой лестницы поскрипывали.
Едва голова Цепфеля показалась над лазом, раздался оглушительно громкий выстрел. Из сеновала повалил густой бурый дым. Шарфюрер Цепфель свалился на плечи солдат с размозженной головой. С расстояния в три метра Илья Длугач всадил в лицо эсэсовца заряд картечи, приготовленный Демидом для волка.
После этого эсэсовцы почти час обстреливали старый сеновал, накрытый позеленевшей, замшелой соломой. Хотели поджечь его, но Фоглер запретил, приказал взять Длугача живым. Автоматчики переглянулись опасливо. Никто из них не знал, что, убив шарфюрера Цепфеля, Длугач израсходовал свой единственный патрон и давно сам лежал без сознания, с раздробленной челюстью, с простреленным навылет плечом.
Фоглер заставил лезть наверх Спирьку Барлаша. Тот, дрожа от страха, стал подниматься. Замер у лаза, пряча голову, потом рывком вскочил, заглянул на сеновал и закричал, не скрывая животной радости:
— Готов!
Суетясь, он подтащил Длугача к краю лаза, коленом спихнул его вниз. И тут только обнаружилось, что первый огнищанский коммунист, председатель сельсовета Илья Михайлович Длугач еще жив. Он натужливо дышал, беспомощно раскинув короткие свои культи. В горле его толчками клокотала, пузырилась кровь. Из открытого светлого глаза стекала слеза. Второй глаз был залеплен окровавленной сенной трухой.
