Юрий Колесников - Занавес приподнят

Букур вскинул голову и, широко открыв глаза, со всей серьезностью ответил в тон Константинеску:

— Да, но лучше все же быть простуженным, чем остуженным, коллега!..

В Бухаресте на Северном вокзале профессора Букура встречали дочь и шофер. В присутствии дочери Букур вел себя так, как это было принято в высшем свете. В ответ на приветствие Морару он указал ему на свой багаж и сухо приказал:

— Позовите носильщика!

Морару предложил свои услуги, но профессор резко возразил:

— Извольте не торговаться… Я сказал: пригласите носильщика! Надеюсь, вы слышали?

Морару подчинился. Его умиляло бережное к нему отношение старика, но в данном, случае оно могло обернуться крупными неприятностями. Надо было как можно скорее покинуть вокзал и увезти багаж. Между тем найти свободного носильщика в густой толпе приезжих и встречающих, отъезжающих и провожающих было нелегко. Из окон вагонов, с лесенок тамбуров, из гущи толпы то и дело раздавались разноголосые выкрики:

— Хамал![67]

— Трегер![68] Трегер!..

Носильщиков буквально осаждали и брали приступом. Станционная прислуга полностью была поглощена обслуживанием пассажиров, преимущественно немцев, спешащих занять свои места в стоящем составе, на вагонах которого красовались большие эмалевые таблички с надписью: «Бухарест — Прага — Берлин». Пассажиры, скупившие в столице Румынии все, что еще оставалось от английских, французских, бельгийских я голландских импортных товаров, отправлялись в фатерланд, обремененные на редкость обильным и тяжелым багажом.

Букур нервничал. Багаж с «лекарством» в купе. Все пассажиры давно покинули вагон, а Морару нет и нет. Букур попытался раз-другой окликнуть носильщика, но его голос утонул в общем шуме и выкриках торговцев-разносчиков. Они сновали по перрону, умудряясь никого не задеть своими лотками, и певучими голосами предлагали товары:

— Минеральная вода «Борвиз»! Холодное пиво «Азуга»! Марочное вино «Котнар»! Шампанское «Рейн»!..

— Шоколад «Королева Мария»! Пирожные «Плезирдедам»! Конфеты «Сушард»!..

— Марципаны «Хердан»! Бутерброды «Салам де Си-биу»! Бублики «Гаджел»!..

— Журнал «Реалитатя илустратэ»! Биржевой журнал «Аргус»! Красочные фотографии шикарных дам из дома «Казанова», от которых у вас, господа мужчины, встанут часы!..

— Минеральная вода «Борвиз».

Наконец Морару привел взмокшего носильщика. Прилаживая ремень к чемоданам, он не переставал ворчать:

— Понаехало швабов, будто на ярмарку! Хватают все, что попало, как голодные свиньи… Одному отнес три тяжелых сундука, точно чугуном набитых; говорю ему, герр мой хороший, надо бы за такую тяжесть прибавить малость на чай, а он — «никс фарштей!». Небось сундуки набивать нашим добром фарштеел, а расплачиваться — «никс»!.. Оберут германы нашу «натрию муму» выпотрошат дочиста, как крысы в голодный год… Ей-ей… Помяните мое слово!..

Букур с интересом прислушшался к причитаниям носильщика и в знак одобрения украдкой подмигнул Морару. Когда носильщик двинулся в путь с закрепленными на ремне и перекинутыми через плечо чемоданами, Букур шепнул шоферу:

— Не отставайте от него…

На привокзальной площади Морару уложил чемоданы на заднее сиденье старенького «шевроле», оставив место для дочери профессора, сел за руль, но, прежде чем включить мотор, внимательно посмотрел по сторонам, поправил зеркальце на лобовом стекле, чтобы в пути наблюдать, нет ли за ними «хвоста».

Волнение и настороженность Морару не ускользнули от Букура. И чтобы успокоить его, он легонько похлопал его по колену, дескать, не беспокойся, все идет нормально, продолжая в то же время рассказывать дочери о впечатлениях от поездки.

Благополучно миновав весь путь от вокзала до улицы Мынтуляса, машина свернула во двор особняка, мягко подкатила к мозаичным ступенькам широкой лестницы, ведущей к парадному ходу. Не выходя из машины, профессор Букур попросил дочь прислать прислугу помочь шоферу внести в дом багаж и, как только она удалилась, с напускной строгостью обратился к Морару:

— Ну-с, господа паникеры! Кто оказался прав?

— К счастью, господин профессор, правы были вы, — смущенно ответил Аурел, — но и мы не могли рисковать. Совсем недавно Томова перевели на Вэкэрешть. По сведениям, которыми мы располагаем, он находится в галацкой тюрьме… Держится отлично!

— А я что говорил вам? Такой не выдаст. В этом я уверен! А вы что? Подняли тревогу, типографию увезли черт знает куда, меня заставили путешествовать, людей своих всполошили и, наверное, работу законсервировали. Признавайтесь! Слыхали на вокзале, что говорил носильщик! Действовать надо! Немчура страну растаскивает, а мы что? Сидим сложа руки?

— Нет, мы не сидим сложа руки… Нет, господин профессор! Мы работаем. Нелегко приходится…

— Знаю. Это я просто так говорю… Правы были вы, а не я. И не принимайте всерьез моих попреков. За время путешествия я тоже кое-чему научился, но об этом потом… — Букур прервал беседу, увидев появившуюся на лестнице прислугу. — А сейчас, милейший, вот тот ребристый чемодан с ремешками оставьте в машине. В нем все, чего ждут наши друзья, и кое-что, тоже запретное, не для нас. Понимаете? В ближайшие дни я скажу вам, куда это «чужое» надо будет доставить, а пока припрячьте понадежнее где-нибудь у себя…

…Вечерело, когда Морару приехал на профессорском «шевроле» к бодеге[69] «Брагадиру» на площади Виктории. Длинный и узкий, как коридор, зал был набит посетителями. И чем дальше вглубь от входа, тем больше расплывались в табачном мареве очертания людей и предметов. В неумолчный гул крикливых голосов подвыпивших клиентов то и дело врывался нетерпеливый стук ножей и вилок о тарелки, и тотчас же на него откликались осипшими от усталости голосами снующие между тесно уставленными столиками кельнеры:

— Иду, иду-у! Сейчас иду-у!

Лавируя между столиками, Морару прошел к стойке, у которой симпатичная девушка с гладко зачесанными темными, как смоль, волосами и сверкавшими, как светлячки, глазами записывала на доске выданные официантам вино и закуски. Ласково взглянув украдкой на Вики, Аурел тотчас же, не здороваясь, развязно спросил:

— «Мэрышешть», Викуцэ есть?

— Да, пожалуйста… Есть и «Национале».

Это означало, что связной его ждет.

— В таком случае пачку «Национале».

Пренебрежительно, размашистым жестом он ловко кинул на мраморный прилавок стойки десятилейную монету.

— Спички?

Это означало, что есть изменения.

— Можно и спички… Пригодятся.

Подавая сигареты и спички, Вики тихо сказала:

— У аптеки «Явол», на углу бульвара Басараб и Бану Манта, ровно в семь будет Захария…

Время позволяло Морару побыть несколько минут возле Вики. Сегодня она ему особенно была мила. Новая неброская прическа облагораживала ее лицо. С удовлетворением он отметил исчезновение длинных, как сосульки, серег, придававших ей вульгарный вид. Вся она казалась ему сегодня более строгой, чем обычно. Это радовало и успокаивало его. Такой она была ему милее, ему думалось, что ее внешний вид не даст довода какому-нибудь пижону, вроде Лулу Митреску, пытаться вскружить ей голову. А хлыщей, подобных Лулу, в «Брагадиру» бывало куда больше, чем в универмаге «Галери-лафаетт», не говоря уже о царящей здесь вольности нравов. Но что поделаешь?! Вместе со многими продавщицами Вики была уволена из «Галери-лафаетт» в связи с «уменьшением товарооборота из-за резкого сокращения импорта». Так заявила администрация универмага — и баста!

Аурел Морару давно уже был неравнодушен к Вики. Она знала это, но глубину и постоянство его чувств постигла лишь в тяжелые для себя дни безработицы. Аурел принял горячее участие в ее судьбе, всячески помогал ей, старался утешить, развлечь. Он побывал во многих местах, разузнавая, нет ли подходящей для Вики работы. По его настоятельной просьбе, ня Георгицэ обратился к своему давнему сослуживцу, старшему кельнеру «Брагадиру». При его содействии Вики наконец устроилась на работу. Все это время Аурел ни словом, ни намеком не давал повода девушке думать, что, пользуясь ее бедственным положением, он стремится завоевать ее расположение к себе, вынудить к взаимности. Такая чуткость была естественным выражением искренности и чистоты его чувств к Вики.

И она поняла и оценила это. Не о своих безответных чувствах задушевно беседовал Аурел в эти дни с Вики, а о том, почему сотни и тысячи подобных ей добросовестных тружеников вдруг оказываются лишенными даже куска хлеба насущного. И если прежде к разговорам на подобные темы она относилась легкомысленно, как к чему-то отвлеченному, не имеющему к ней никакого отношения, то теперь вполне осязаемо ощутила связь своих бед, своей неустроенности с несправедливостью и жестокостью всего общественного строя.