Самуил Гордон - Избранное
— А от кого письма? — спросил Уриэль, чувствуя, как боль от внезапного удара все глубже и глубже проникает в него, — боль, от которой ему уже никогда не избавиться, да и нечем от нее избавиться.
— От одного его знакомого. Он, видно, чем-то очень провинился перед Лесовым, потому что в письме, которое пришло уже потом, после смерти Лесова, тот человек умоляет простить его и пишет, что собирается сюда приехать. Когда мы прочли письмо, муж написал тому человеку, что ему уже незачем ехать сюда. Но тот, видно, не получил нашего письма, потому что недели через две от него опять пришло письмо Илье Савельевичу.
Если бы Уриэль, подобно женщине, сидевшей напротив него за столом, был уверен, что письмо, написанное ее мужем, не дошло!.. Понимает ли Мера, как важно для него сейчас узнать это, именно сейчас, когда он стоит у подножия горы и все еще пытается найти в себе нечто такое, что помогло бы ему не переступить порог?
— Вы не дадите мне взглянуть на них?
Среди писем, поданных женщиной Уриэлю, было несколько нераспечатанных. Значит, приговор, вынесенный ему Ильей Савельевичем, окончательный. А она, Мера, думала, что, скрыв от него ответ, освободила его от тяжелых, навешанных на сердце гирь!
— Я знаю, кто писал эти письма. Знаю того человека. Если они вам не нужны, я могу забрать их с собой и отдать ему.
— Возьмите. — И, словно тут же раскаявшись, что отдала ему письма, которые Уриэль уже успел засунуть в портфель, спросила: — А что он за человек, этот ваш знакомый?
Женщина, кажется, подозревает, что он-то и есть тот человек, провинившийся перед Лесовым. Уриэль сам не знает, стал бы он отрицать, если бы она его спросила. Теперь судьей над ним может быть каждый. Он, как ему самому показалось, и ответил ей как обвиняемый, повесив голову:
— Не знаю, хоть и знаком с ним уже столько лет. — Тут Уриэль подошел к открытой двери соседней комнаты, куда Илья Савельевич приглашал его, когда они ехали в поезде, и куда он, может быть, переселился бы насовсем, если бы решился, как предполагал, в один прекрасный день исчезнуть из дома навсегда, чтобы никто, кроме Риты, не знал, куда он делся, как и теперь никто, кроме нее, не знает, где он.
Уже стоя у двери, он пробормотал как бы себе самому:
— В смерти каждого человека, уходящего раньше времени, наверно, всегда виноват кто-то из живых. И поэтому, вместо того чтобы спрашивать, отчего человек умер, следовало бы зачастую спрашивать, отчего он погиб…
— Куда же вы так спешите? — спросила женщина, подавая ему шубу. — Скоро должен прийти муж. Он работает на той же шахте, где работал Илья Савельевич. И я там же работаю, но на поверхности, на конвейере, отбираю породу. Переночуете у нас, если не устроились в гостинице. Вы ведь, наверно, захотите утром сходить на кладбище. Так муж вас проводит, сами-то вы могилу не найдете, там еще нет памятника. Шахта хотела поставить ему памятник, но рабочие сказали, что сами поставят, на собственные деньги.
Отшлифованный морозом полумесяц сверкал над рекой, точно раскаленный плоский камень, занесенный туда ветром из тлеющих терриконов. Уже в который раз за свою жизнь видит Уриэль многоцветные огоньки этих терриконов и каждый раз останавливается, потрясенный их красотой, как при вспышках фейерверка в небе. В многоцветном свечении этих высоких пирамид тоже есть что-то праздничное и возвышенное. Уриэль мог бы стоять вот так часами и зачарованно смотреть на тлеющие терриконы, не чувствуя усиливающегося мороза, все плотнее прессующего снег у него под ногами. Но ветер не давал долго держать глаза открытыми, пылил снежинками, колючими и острыми, как угольная пыль.
Едва Уриэль вышел из дому, как ветер набросился на него, вырывая из рук портфель, делая его невероятно тяжелым, точно не письма положил туда Уриэль, а камни.
И снова им овладело прежнее чувство. Но теперь Уриэль конвоировал себя, уже осужденного, не на суд, а с суда…
Оттого что он изорвет письма, а ветер унесет клочки в заснеженную, завьюженную тундру, все равно уже ничто не изменится. Сделав так, он не утаит от себя приговора, вынесенного минуту назад себе самому, когда он, уходя, сказал женщине в платке, вернувшей ему все его письма: «В смерти каждого человека, уходящего раньше времени, всегда виноват кто-то, и, вместо того чтобы спрашивать, отчего он умер, следовало бы зачастую спрашивать, отчего он погиб».
Как же он, Уриэль, уже вынеся себе приговор, мог спросить у той женщины, кому отдать свой взнос на памятник, который рабочие собираются на свой счет поставить Илье Савельевичу? Как он сразу не понял, что, отдав деньги на памятник, он, собственно, ничем уже не будет отличаться от тех, кто думает, что, опустив монетку в поминальную кружку, они обеспечивают себе прощение всех грехов?
Ветер, несший с собой запах терриконов, чем-то напоминавший аромат ржаного хлеба, вырвался из переулка вперед, словно указывая Уриэлю путь к шахте, куда его несколько лет назад привел Илья Савельевич. Но зачем он, Уриэль, идет туда сейчас?
Увидев стоящий под бункерами еще не загруженный состав, Урий Гаврилович Аншин подумал про себя, не лучше ли ему добраться с этим составом до станции и с ночным поездом вернуться домой? Что ему, собственно, делать в городке? Сходить на кладбище? Но если Илья Савельевич не простил его при жизни, то какой смысл Уриэлю просить у него прощения теперь?
Уриэлю жаль только, что он не сможет написать новым хозяевам лесовского домика — они наверняка будут ждать его завтра — и извиниться, что не простился с ними. Он ведь не знает, как их зовут. Если бы знал, то, конечно, написал бы им. И тогда, окажись он когда-либо здесь, ему уже не пришлось бы признаваться им, что возвращенные ему письма писал Лесову не какой-то его, Уриэля, долголетний знакомый, а сам он, Уриэль. По почерку догадались бы.
Нет, в самом деле, что ему теперь делать здесь, на шахте и в городке? И Уриэль направился вдоль длинного состава договариваться с машинистом.
Над вертикальным шахтным стволом светилась большая пятиконечная звезда. Своим ярко-алым пламенем она еще издалека возвещала, что шахта, где работал Илья Савельевич Лесов и с которой Аншин несколько лет назад тоже был связан, одна из тех, что служат для остальных примером в работе. Теперь, когда Уриэль увидел эту пламенную звезду вблизи, ему вдруг пришло в голову, что следовало бы везде на той же высоте вывесить еще по такой звезде, но зажигать их только тогда, когда там, где они должны светиться, не будет ни одного человека, кто виноват перед кем-то и должен просить прощения.
Эта мысль с каждой секундой все росла и привела его к тому, что он, кажется, начал верить, будто среди звезд, свет которых еще не дошел сюда, находится и та далекая звезда, о которой он читал или слышал когда-то в детстве, и что ее ясное сияние, светлее, чем у солнца, дойдет до людей лишь тогда, когда они больше не будут умирать раньше времени и живым не за что будет просить у них прощения. В том, что свет этой солнечной звезды задерживается в пути, есть и его, Уриэля, вина…
В оглушительный шум каменного угля, посыпавшегося из открывшихся бункеров в вагоны, ворвался звонкий рассерженный голос. Огромный сугроб напротив, у скипа, закрывал от Уриэля и того, кто кричал, и того, на кого кричали.
Уже по первым словам, долетевшим до Уриэля, он понял, что там идет ссора из-за этой алой звезды, висящей над вертикальным стволом, что тот, кто так громко и сердито раскричался, обвиняет другого: мол, из-за таких вот, как он, не всегда светится висящая здесь звезда.
У того, кто оправдывался, голос был какой-то надломленный: видимо, он уже немолодой человек, может быть, даже старше кричащего на него. Наверно, он в чем-то виноват, что-то недосмотрел, чем и вызвал такой гнев. Но ведь, заботясь о звезде над стволом, можно высказать то же самое иначе, без оскорблений и унижений.
Медленно, словно пробуя под собой рельсы, паровоз вывел из-под бункеров последний загруженный углем вагон и, окутавшись синеватыми клубами пара, остановился у закрытого семафора. Даже и после того, как локомотив настойчивым гудком освободил себе путь на станцию, Уриэль еще успел бы взобраться на него. Но крик, донесшийся из-за нанесенной ветром снежной горы, у скипа, не дал Уриэлю двинуться с места.
Урий Гаврилович Аншин не был уверен, что все происшедшее с ним сегодня в точности перескажет тому, кто так заботится о звезде, пылающей алым пламенем, чтобы все издалека видели, что шахта, где тот работает, ни у кого не в долгу. Но что в разговоре, который он сейчас поведет с тем человеком и, возможно, дойдет до ссоры, он не забудет рассказать ему и о той звезде, чей свет все еще задерживается в пути, — это Урий Гаврилович уже наверняка знал, пускаясь вдогонку за тенью, ускользавшей от него по светлому снегу.
Перевод А. Белоусова.
