Василий Ажаев - Далеко от Москвы
Пассажиры замерзли — ветер на воде, промозглый и резкий, пронизывал тело сквозь дождевики и одежду. Таня показала пример, спустившись вниз. За ней сошли Беридзе, Алексей и Тополев. В каюте, блистающей свежеголубой масляной краской стен, потолка и скамеек, было тепло. Алексей сел рядом с Таней, напротив поместились Беридзе и Тополев.
— Что бы сделал каждый из вас в первую очередь, оказавшись в культурной обстановке города? — спросил Беридзе.
— Маникюр, — ответила Таня, с огорчением разглядывая свои руки. — Вот бы злилась маникюрша: столько работы с этими лапами! Потом пошла бы в гости в дом, где хорошо готовят, всласть пообедала бы там, не обращая внимания на встревоженных хозяев. Потом ходила бы из одного кинотеатра в другой на все сеансы.
— Я бы отправился бродить по паркам и бульварам, просто смотреть на гуляющих людей, — сказал Кузьма Кузьмич. — На матерей с детишками полюбовался бы. Столько времени не видел их! На весь остров была у нас одна женщина — Таня, но она не в счет: ни мать, ни дитя.
Беридзе вспомнил:
— Умара мне сказал: «Когда сварю весь нефтепровод, отпуск давай. В Казан поеду и в тот же день жениться стану — нельзя одному жить, семья нужен, дети нужен, уютный, теплый жизнь хочу».
Таня ждала, что он скажет дальше, ее взгляд смутил Беридзе, и он обратился к сосредоточенно молчавшему Алексею:
— А ты? На что бы ты набросился, вернувшись из тайги?
— Напросился бы в постояльцы в теплый дом Залкинда, арендовал бы угол с мягким диваном и лежа стал бы читать одну за другой толстые приключенческие книги вроде «Трех мушкетеров», — с грустью высказал свое желание Алексей.
У Беридзе сжалось сердце: «Бедняга, тебя бы сейчас и впрямь в хорошую семью, под опеку умных, сердечных людей — на неделю хотя бы». Вслух он сказал:
— Живет человек в нормальных культурных условиях и недоволен, ворчит-брюзжит, все не так ему и не этак. А как побывал в тайге или в Арктике с годик — начинает понимать и ценить каждую вещь в своей оставленной квартире.
— Когда вы появитесь в городе, вам пришлют повестку из парикмахерской, — сказала Таня, глядя на его бороду. — Скажут: как не надоест носить эту тяжесть!
— Не пойду в парикмахерскую. По статистике, только у троих на Дальнем Востоке такие бороды: у одного старика-партизана, у семидесятилетнего сторожа рубежанской гостиницы да у меня. После смерти стариков я останусь единственным обладателем этой красоты.
Разговор зашел о событиях, преждевременно старящих человека.
— Каждый месяц войны равен годам, — заметил Тополев. — Юноша, которому стукнуло ныне двадцать, через год станет ровесником тридцатилетнему зрелому мужчине. Я, конечно, имею в виду не внешность.
Алексей заметил на себе пытливый взгляд Тани и спросил ее:
— Постарел, правда? Седина откуда-то взялась, — он потрогал седую прядь, заметно выделявшуюся даже на его светлых волосах.
Таня не скрыла того, что подумала о нем.
— Ты изменился, Алеша. Седина — пустяк. Если можно так сказать, раньше ты был как дом, где раскрыты все двери и окна, а сейчас этот дом наглухо заколочен.
Георгий Давыдович хотел к этому прибавить: «Напрасно Алексей так замкнулся в себе — одному труднее справляться с горем», — и сдержался, не желая бередить его рану.
Они удивились, что плавание их закончилось столь быстро: катер несколько раз с шумом задел бортами за что-то, должно быть за причал, и остановился. На выходной лесенке их встретил Полищук.
— Попали в беду, товарищ главный инженер, — виновато сказал он.
Беридзе велел Тане и Тополеву оставаться в каюте, а сам с Алексеем вылез наружу. Ветер усилился. Катер зажало меж больших льдин, забивших фарватер.
— Я попытался обойти стороной — не вышло. Лед пошел сплошняком. Думал проскочить, лавировал сколько мог. Досада какая, километра четыре осталось до берега, пустяк, — рассказывал обескураженный Полищук.
— Да, пустяк, — процедил Беридзе, вглядываясь в медленно проплывшие далекие, неясные очертания берега.
— Попробуйте растолкать это вот скопление льдин, — предложил Беридзе Полищуку.
— Уже пробовал.
— И еще раз надо пробовать, — сказал Алексей и присоединился к парням из команды катера. Они старались баграми оттолкнуть льдины от бортов.
Полищук побежал к мотористу. Тревожные гудки с безнадежной равномерностью понеслись над проливом. Катер задрожал, напирая на две большие глыбы, обложившие его с носовой части.
— Опускайся, куме, на дно, не трать силы понапрасну,— решил пошутить Кондрин, стоявший тут же вместе с сержантом. Видя вокруг себя спокойных людей, он не понимал всей опасности положения. — Командуйте, товарищ главный инженер, петь отходную.
— Вы лучше перестаньте петь Лазаря и вообще помалкивайте, — обрезал его Беридзе.
Он цепко ухватился за багор, которым Алексей уперся в льдину, наползавшую на катер.
— Простить себе не могу, Алеша! Поторопился я с этой поездкой и втянул всех вас в беду.
— Ударь себя кулаком в грудь, легче будет, — отозвался Алексей, покраснев от натуги и тяжело дыша.
— Осторожнее! — крикнул Полищук одному из моряков, чуть не сорвавшемуся с катера. Он оглядел инженеров, словно оценивая их, и тоном приказа сказал: — Будем чередоваться, иначе скоро выдохнемся. Идите пока в каюту. Позову, когда потребуетесь. Вы, товарищ сержант, помогайте нам.
— Есть! — отозвался тот и приказал Кондрину: — Берите-ка этот багор...
Теперь в каюте было слышно, как завывал ветер и трещал лед. Прерывисто сипел гудок. Мотор то затихал, то снова начинал стучать, и тогда катер весь содрогался.
— Что нахмурились? Ничего страшного нет. Немножко прогуляемся в сторону, велика беда, — сказал Беридзе, блеснув зубами.
Георгий Давыдович сидел напротив Тани. Уже не таясь, девушка неотрывно смотрела на него.
— Какие у вас глаза! — не мог скрыть своего изумления Беридзе. У него прояснилось на душе от ее взгляда.
— Какие?
— Говорящие, что ли... Трудно выразить. В них можно увидеть, о чем вы думаете.
— Хорошо, что высказались вместо меня.
— Про твои глаза, Татьяна, Гейне так сказал, — вмешался в разговор Тополев: — «Большие ли у нее глаза? Откуда же я знаю? Разве можно определить калибр оружия, когда оно направлено на тебя, чтобы поразить снарядом».
Таня и Беридзе рассмеялись. Алексей с симпатией и грустью смотрел на них и прислушивался к тому, что происходило наверху.
— Давайте рассказывать разные истории, — предложил Беридзе. — Или вечные проблемы разрешать. Пока нас прибьет к берегу — успеем разрешить все проблемы.
— Какие, например? — поинтересовалась Таня.
— Мало ли какие! Проблемы любви, жизни, смерти. Как, по-вашему, что самое сильное в человеке?
— Наверное, любовь, — предположила Таня.
— А хотите, я докажу, что самое главное и всеподчиняющее себе — это чувство желудка? Могу рассказать одну убедительную историю.
Беридзе предложил это с серьезным видом, но Таня с сомнением покачивала головой, угадывая шутку. Тополев вдруг тихо и как-то сердечно рассмеялся.
— Чему вы смеетесь, Кузьма Кузьмич? — спросила Таня. — Вы знаете эту желудочную историю?
— Нет, не знаю. Я закрыл глаза, и мне показалось, будто мы сидим в уютной комнате за вечерним чаем.
— Похоже, — с усмешкой подтвердила Таня. — За вечерним чаем старшие рассказывают младшим истории из своего темного прошлого, Георгий Давыдович расскажет о победе желудка над сердцем, а тогда и ваша очередь.
Беридзе ничего не успел рассказать. В неожиданно открывшийся люк влетели брызги воды, сверху заглянул Полищук:
— Попрошу сменить команду. Товарищу Тополеву и Татьяне Петровне лучше, пожалуй, не беспокоиться.
Кузьма Кузьмич, оставшись с Таней наедине, по-отечески привлек ее к себе.
— Трусишь, дочка?
— Нет, Кузьма Кузьмич. В тайге я приучила себя ко всему. Когда особенно трудно бывало, я думала: на войне смерть все время над толовой. Сейчас я не чувствую реальной опасности, потому что я с вами, Георгием Давыдовичем и Алексеем. В такой компании невозможно унывать. Наоборот, хочется помочь сохранить твердость.
— Неприятно испытывать собственную беспомощность, — вздохнул старик. — Вот сиди и жди: может, вывезет кривая.
— Ничего, Кузьма Кузьмич, кривая вывезет, — теперь уже Таня успокаивал Тополева, хотя он беспокоился не за себя.
По небу метались темные тучи. Пролив кипел белой пеной, и в ней почти невидимы были льдины, зажавшие катер. Команда Полищука отдыхала, греясь в моторной. Сам он бессменно стоял на вахте. По его сигналам инженеры и Кондрин, то тут, то там орудуя шестами, старались оттолкнуть налезающие льдины. На палубе трудно было держаться. Ветер вырывал длинные тяжелые палки из рук и грозил стащить в пучину и людей. Катер, будто скорлупка, вдруг поднимался на гребень неизвестно откуда взявшейся водяной горы и стремительно падал вниз, в пропасть.
