Ефим Пермитин - Три поколения
А дело обстояло так: прибывший в Войковскую МТС по путевке московского комсомола тракторист Семен Кузнецов неожиданно скрылся. Еще в дороге он дебоширил, а на третий день по приезде пристал к заведующему кадрами: «Отдай трудкнижку! Не отдашь — оставлю на память». И уехал. Трудкнижка у него вся в пометках: «Уволился по собственному желанию».
За Кузнецовым сбежал буян и пьяница шофер Некрылов: ему заработок мал показался.
Отсюда и пошло. Комсомольцы-москвичи потребовали поставить на бюро вопрос «о стиле работы целинников-москвичей».
— Вот Саша Фарутин и рассказывает о себе, что его привело на Алтай и как он собирается работать, — пояснил Андрей. — Продолжай, Саша.
Смущенный Фарутин переминался с ноги на ногу.
— Чего забуксовал, Сашка? Дуй на третьей скорости!
— Ну ладно… — Фарутин поднял брови. — Я из деревин Хлопки Московской области. Работал в МТС. И отец, и мать, и дед — в колхозе. Услышал я по радио призыв партии на целинные земли и думаю: «Вот тебе, Сашка, и твой передний край!» Поговорил с дедом, с матерью. Мать — в слезы: «Куда ты, в пустыню!» Уговорил. Одним словом, прибыли мы в Барнаул, спрашиваем: где больше трудностей? Вот и выбрали Войковскую… Смешно, как вспомню про страхи некоторых: «В снега, к волкам, к медведям едем…» На третий день привезли нам койки с сетками, подушки, одеяла… Не терпелось — вышли на ремонт. А утром двадцать седьмого марта я принял новенький «ДТ-54» и двадцать седьмого же оправился в первый рейс. Бюро комитета интересуется про душевное состояние? Кривить не буду: родители есть родители, а родной край — родной край… Но уже начинаю привыкать: чувствую себя как дома. Народ такой же, машины такие же, только что родственников нет. — Фарутин виновато улыбнулся. — Когда ехали, все смотрели в окна вагона и поражались: сколько земли гуляет! Степи — глазом не окинешь! И ровные как стол! И где-то, бог знает где, горы маячат. Загляденье!
Мечтательными глазами Саша окинул притихших слушателей.
— Вроде высотных зданий… Да, да, — заметив улыбки ребят, оживился Саша. — Бескрайная ровность — это как бы обширные первые этажи, широкие залавочные елани и гривы — вторые, третьи, десятые, одиннадцатые, а там, уж без числа, этажи самые верхние — каменные, лесистые, подоблачные шпили, один другого выше… Такая красота мне никогда и во сне не снилась. Раньше читал про Алтай и не верил: прикрашивают, думаю… А теперь убедился, дда-а!..
— А ты, случаем, стихов не пишешь, Саша? — крикнула из угла Груня Воронина.
Фарутин повернулся к ней и без всякого смущения, просто ответил:
— Пишу, Груня. Плохие, но пишу.
Все засмеялись. Фарутин выждал, пока отсмеются, и продолжал:
— На самом деле: в нашей подмосковной эмтээс раздольности трактористу мало. Поле с полушубок, лесок как в парке, дичи в нем не жди: на каждом шагу дачник. Не поля — огороды. Какое уж тут душе раздолье!
Фарутин задумался.
— Приехали мы в замечательный район страны. И много здесь хороших людей, надо учиться у них. Вот я и учусь у Ивана Анисимовича Шукайло. А теперь, когда узнал про летунов Кузнецова и Некрылова, дал комсомольское слово: «Буду работать за троих». Сегодня вместо одной ездки три хочу сделать. На том до свиданья! — Фарутин нахлобучил шапку и пошел к двери.
Через минуту все услышали рев мотора под окном.
— Завел!
— Теперь пойдет газовать!
К столу подошла одетая в новенькую ватную стеганку и ватные штаны маленькая коренастая девушка с широким, мужским лбом. Коротко остриженные черные волосы были прямы и жестки, угловатое лицо обветрено. Казалось, природа безжалостно обидела девушку, не дав ей ни одной привлекательной черты. Но когда Груня, волнуясь, заговорила, никто уже не думал о ее внешности. В ее грудном красивом голосе было столько задора и страсти, что она с каждой минутой нравилась присутствующим все больше и больше.
— Конечно, я мечтала о героизме, как те ребята, которые строили город на Амуре, или комсомольцы гражданской войны, с песней умиравшие за советскую власть. И мечтаю: целину я понимаю не просто как землю, которую надо пахать и сеять, а как отчаянно смелый прыжок в лучшее будущее, когда все-все наши люди будут не только сыты, обуты, одеты и богаты, но и по-настоящему культурны. Да, да, именно культурны! — словно споря с кем-то, горячо повторила она. — Душой-то я широко мечтаю, а высказать вот не могу, слов, каких надо, нету… — Груня была так искренне огорчена своей беспомощностью, что даже махнула рукой. — Одним словом, я думаю, вы поняли меня, ребята… А приехали сюда, и пришлось нам, как тут говорят, «слонов продавать». Хорошо Саше: газанул и поехал навстречу буре… А я была на заводе контролером и в сельском хозяйстве, что называется, ни бум-бум… И вот мы, десять здоровенных девах и пятеро парней, ходим целыми днями как на именинах. Да ведь это же пытка, товарищи!
Слово «пытка» Груня произнесла с такой страстью, столько вложила в него обиды и негодования, что в переполненной комнате стало тихо.
— А вечерами еще тошнее — хоть в гроб! Ночь — двенадцать часов. Свету нет. В клубе ослабевших овец разместили. Кое-кто из наших парней ошалел, к водке прислоняться стал. Решили мы требовать работы. — Груня оправила ватник. — Нас поразило, до чего же здесь не умеют ценить время…
Чувствовалось, что Груне мучительно тяжело говорить о всех неурядицах, с которыми встретилась молодежь по приезде.
— Придем в правление к восьми. Ждем. А люди собираются к десяти, а то и к половине одиннадцатого. И как будто бы так и надо!.. Я решила поработать до посевной дояркой. А колхозницы мне: «Да ты и доить-то, поди, не умеешь?» А я и вправду ни бум-бум. Но все же стала помогать. Доярки ходят злые и не своим голосом на голодных коров орут — кормов-то нет! Ну, тут одна наша девушка и предложила поехать в поле да по одоньям стогов в снегу порыться…
Груня не назвала фамилии этой девушки, потому что говорила о себе.
— К вечеру привезли три здоровенных воза… Оказывается, зимой возчики-лодыри так плохо откапывали стога и выбирали сено, что одонков оставалось не менее чем по возу, а то и больше. Назавтра уже шесть лошадей запрягли. И давай-ка мы после таких безруких работников возить сено да голодных коров кормить! — Лицо Груни внезапно распустилось в заразительно радостной улыбке.
— А ты, Груня, расскажи, как и почему из Москвы надумала уехать на целинные земли? — попросил Андрей.
— Я уже сказала: мечтала о геройских делах. А еще подстегнула меня ненависть к Люсечке…
— То есть как же это ненависть? И кто такая Люсечка?
Груне, очевидно, не хотелось касаться этого вопроса, и она стояла потупившись. На выпуклом лбу прорезалась еле видимая морщинка, а руки машинально потянулись к пуговицам ватника. Но, упрямо тряхнув головой, она все же решила рассказать.
— В день, когда партия объявила поход на целинные земли, прибегает ко мне на новоселье — накануне я в новом доме комнату получила — моя родная сестра Люсечка… — Лицо Груни передернулось. — Расфуфыренная в пух и прах. Сумочку мне на новоселье принесла и говорит: «Ты, поди, дуреха, тоже подумываешь, глаза выпуча, к черту на рога?» — Груня произнесла эти слова очень быстро. — А я и впрямь подумывала, но ни к чему еще не пришла: новая комната, которую я так давно ждала, сильно меня удерживала. Но как сказала мне те слова Люсечка, так я и решила: «Поеду! Раз Люсечка говорит «не надо», значит, поезжай, Груня! Поезжай, и к дьяволу эту комнату!» — Тут девушка перевела дух и пояснила извинительно: — Люсечка у нас красавица. Лицо белое, волосы светлые, а душа черная. Уже дважды замуж выходила и дважды развелась. Все ищет мужа с «Победой» и с большой квартирой… Одним словом, кроме как о своем благополучии, ни о чем не думает…
Выговорив эти слова, Груня брезгливо сморщилась и замолчала. Все поняли, как она ненавидит Люсечку.
— Спасибо, Груня.
…Разговор затянулся. Особенно тщательно обсуждалось все связанное с бригадой Маши. Все хотели помочь ей в большом соревновании.
Попросил слова Боголепов.
— Бригаду Маши Филяновой советую прикрепить к колхозу «Знамя коммунизма». И вот почему. Первое, — он загнул огромный, как огурец, палец, — рельеф, сходный с казахстанским; второе — целинные и залежные площади в большом количестве; третье — председатель колхоза Павел Анатольевич Лойко — мужик трезвый, хозяйственный, он создаст подходящую обстановку трактористам. И еще одно предложение, тоже имеющее немалое значение для бригады Филяновой…
Боголепов как-то особенно пристально посмотрел на Веру Стругову и Андрея, сидящих рядом. Еще не понимая, в чем дело, оба агронома вспыхнули.
— Рекомендую Веру Александровну Стругову перебросить из «Красного урожая» в «Знамя коммунизма». А за полями красноурожайцев — они рядом с эмтээс — присмотрит сам главный агроном. — Константин Садокович потрогал черный ус и сощурился в улыбке. Уточкин также улыбался. — Тогда можно ручаться, что и на полях колхоза «Знамя коммунизма», как ни далеко они от эмтээс, главный агроном найдет время побывать и присмотреть за качеством работы.
