При опознании - задержать (сборник) - Василий Фёдорович Хомченко
Цезик все же заметил, произнес глубокомысленно:
— Стыдливость — признак неиспорченной и стыдливой натуры. Алена Макаровна, будьте добры, подайте мне вон ту блондинистую булочку, — показал он на хлебницу, видимо, желая помочь Алене справиться со смущением.
Зимин опередил Алену, взял хлебницу, поднес к Цезику.
— Выбирай любую, бедный философ.
— С тем, что я философ, не согласен, — миролюбиво возразил Цезик, — а что бедный, так это верно.
— Бедненький мой, — погладила его по залысинам Валерия. — И чем же ты бедный?
— Мне всегда чего-то не хватает. Потому и бедный.
— Ну, дорогой мой, — вступил в разговор Зимин, — бедность имеет свои преимущества. Она защищает человека от лишних друзей.
— Здорово сказано, — Цезик полез в карман за записной книжкой. — Надо записать этот афоризм.
После завтрака Зимин повел Алену в свою комнату, где написал для нее заявление на увольнение.
«В связи с тем, что я, Комкова А. М., меняю место жительства по семейным обстоятельствам, прошу уволить меня с 12 мая этого года», прочитал он вслух написанное, спросил, согласна ли она с таким текстом, и попросил подписать. Алена подписала. Зимин положил заявление в конверт, написал адрес и сам бросил письмо в почтовый ящик…
— Это надежнее, — сказал он, — а то еще передумаешь. Итак, рубикон перейден, назад ходу нет.
Она не стала спрашивать, что означает этот «рубикон», постеснялась.
Потом они разошлись на лечебные процедуры.
Вечером Алена уговорила Зимина сходить на танцы. Тот согласился. Она уже собралась, но надо же было случиться беде: заболел зуб, самый ненужный человеку зуб мудрости. Болел он и раньше, но не сильно, боль сама утихала. Алена обругала себя, что до сих пор не нашла времени посетить стоматолога, тем более что и приглашение к нему было. Если бы не вечер, сразу бы побежала к врачу, а теперь вот жди утра. Медсестра дала ей какой-то раствор прополоскать рот. Алена прополоскала, боль утихла. «Как-нибудь потерплю до завтра, — подумала Алена, — а на танцы все же пойду».
Возле корпуса она встретила Магду. В этот вечерний час Магда, как обычно, была с ружьем, одета в те же военные брюки с красными кантами, солдатский бушлат и картуз. На ремне, которым был подпоясан бушлат, висела брезентовая сумка с патронами. На ногах — резиновые сапоги.
— Привет, землячка, — первой поздоровалась Магда, — ты что за щеку держишься? Кто-нибудь стукнул?
— Зуб проклятый разболелся. А к врачу только завтра попаду.
— Я тебе заговорю тот зуб. Идем ко мне.
— Заговорите? Ну давайте, — поверила Алена и покорно пошла за ней. Дорогой спросила, почему Магда в таких сапогах.
— На болото ходила, думала селезня подстрелить. Не удалось.
— Вы как партизанка.
— Нет, у меня тогда была не такая одностволка, а автомат пэпэша, папашей мы его звали. Здорово строчила из него по фрицам. Когда наши пришли, я солдату его вручила: бери, говорю, счастливый автомат.
Магда рассказала, как в партизанах лечила зубы, похвалила санаторного врача Валентина Павловича.
— Ну уж мастер, так вырвет зуб, что и не почувствуешь.
Магда жила в большой старой хате. Не таясь от Алены, она достала из-под крыльца ключ, отомкнула висячий замок и пригласила Алену войти первой.
Порядка в хате не было. Будто и прибрано, подметено, но в углу у печи куча мусора. Груда немытой, может, целую неделю посуды лежит в тазу. Кровать не застелена, на нее просто кое-как брошено пестрое одеяло. На стенах ни фотографий, ни картинки какой-нибудь, а только выгоревший на солнце плакат, призывающий хранить деньги в сберегательной кассе. Такой беспорядок чаще встретишь в жилье одинокого мужчины, а женщины обычно любят уют.
Магда повесила ружье и сумку с патронами на гвоздь в стене, подвинула к Алене табуретку, на которую та и села. Сапоги Магда сбросила стоя махнула одной, другой ногой, и сапоги слетели.
— Вот сейчас я твои зубы вылечу, — сказала Магда, тяжело ступая по хате в вязаных из белой шерсти носках, — способ есть партизанский. Достала из ящика стола бутылочку с какой-то темной жидкостью и дала Алене. — Возьми немного в рот и подержи. Увидишь, перестанет болеть.
Алена так и сделала. Жидкость была горьковатая, пахла спиртом, чабором и еще чем-то незнакомым. Вскоре почувствовала, что боль утихла совсем.
— Ну вот, — догадалась Магда по ее повеселевшим глазам, — полегчало, не болит. До завтра доживешь, а там уж Валентин Павлович тебя вылечит.
Посидела Алена у Магды еще немного, держа во рту ту жидкость, и жестом показала, что хочет пойти.
— Иди, иди, я тебе отолью в пузырек этого лекарства. Как заболит, ты снова возьми в рот. — Она дала Алене маленькую бутылочку, и Алена поспешила на танцы.
Зуб не болел, и Алена танцевала радостно, весело и, конечно, только с Аркадием Кондратьевичем. Танцор он был не очень умелый, но старательный, поэтому Алене порой приходилось самой его водить. Правда, в тесной толпе танцующих и не различишь, кто неумека, а кто мастер. Топтались кто как мог.
«Надо же, — думала Алена, обнимая Зимина, — еще несколько дней назад он был мне совсем незнакомый, чужой, а теперь самый-самый родной человек, и кажется, знаю я его и люблю давным-давно. Вот если б и он так же любил меня».
Ей почему-то вдруг снова вспомнилась его квартира, длинные полки с книгами, массивный письменный стол с чернильным прибором и пишущей машинкой на нем, стопки бумаги, журналов… Все те книги он, конечно, прочитал, а значит, на сколько же больше ее знает. Это воспоминание, совсем не к месту и не ко времени, неприятно взволновало Алену, опять кольнуло, что она не ровня Зимину. Но ведь он любит ее такую. Любит? Не удержалась, спросила:
— Аркадий, ты правда меня любишь?
Он наклонился к ее лицу, дотронулся до лба стеклышками очков — на этот раз они были теплые, — и шепнул в самое ухо:
— Люблю. Правда. — И поцеловал в то же ухо.
Появились Валерия и Цезик, лихо станцевали рок и сели отдышаться. Присели с ними и Зимин с Аленой.
— Чуть затянула своего кавалера сюда, — пожаловалась со смехом Валерия. — Все бы лежал да лежал.
Немолодой грузный мужчина с палочкой, наблюдавший за танцующими, с улыбкой показал на двух молоденьких медсестер — они танцевали вдвоем, как бы подчеркивая этим, что для них тут нет достойных партнеров, поэтому и вынуждены танцевать на пару.
— Вот гляжу, любуюсь, какие девчата — голубки. Да-а, мне б годков двадцать прибавить. Тогда бы я…
— Прибавить? Скинуть, наверное, — поправил его Цезик.
— Нет,
