Анатолий Знаменский - Иван-чай. Год первого спутника
— Ты… согласна?
И Лена вскинула к нему доверчивые, очень уж понимающие глаза.
— С тобой? Хоть на Камчатку! Не знает.
У вешалки нечаянно столкнулись с Венькой и Валеркой. Юнцы насмешливо и победно глянули на Павла и затерялись в толпе. Потом началась картина, и он начисто забыл о них, потому что Лена в темноте нашла его руку и замерла до конца сеанса, а он не хотел обижать, жалел ее. И даже в самых лирических местах фильма нечаянно дважды пожал ее ждущие пальцы.
На танцы они не остались, хотя Павел заблаговременно купил билеты, а Лене хотелось, конечно, пройти с ним по кругу, чтобы все убедились, наконец, в ее нынешней победе. Но когда вспыхнуло в зале, когда загомонили и задвигались ряды, первое, что она увидела, — строгие, мстительные глаза Нади Полозковой, устремленные на нее и Павла. Надя стояла за барьером боковой ложи, обитым поверху красным плюшем. Стояла совсем близко.
Она была все же красива, эта Надька из кадров, — Лена теперь особенно поняла это своим испугавшимся сердцем.
Ох, проклятая красота! Какой художник выдумал это горделивое тонкое лицо, эти зовущие, подтушеванные без всяких красок глаза, высокую заносчивую грудь? Эти полные губы, замершие в надменной усмешке?
Но этот вечер все-таки целиком принадлежал Лене. Потому что в ложе, за спиной Нади, появились Венька с Валеркой, стали рядом, затевая разговор. Павел, конечно, не мог этого не заметить тоже.
Лена крепко взяла его под руку.
— Знаешь, Павлушка… пошли, ну их, эти танцы!
Он согласно кивнул, крепко прижав локтем ее руку, а сам все еще смотрел исподлобья туда, за этот ненавистный, обитый грязновато-красным плюшем барьерчик.
Надя между тем как-то уж очень сердито отшила юнцов и стремительно вышла в боковое фойе. Куда же она заторопилась вдруг?
— Пошли, Павлик! — умоляюще сказала Лена.
Он пошел, конечно. А куда ему было деваться? Ведь все на виду происходило, даже и без слов ясно: что-то такое общее, тайное было у Нади с теми сопляками. Иначе не подходили бы они к ней столь развязно, со своими нахальными усмешками.
Неужели прав Костя Меченый? Но тогда почему она ушла?
Впрочем, какое ему дело до всего этого? Ему тоже дан от ворот поворот.
Начиналась пора белых ночей, до десяти-одиннадцати часов теплились зыбкие, обманчивые сумерки. Снег в маленьком городском саду растаял, и они пошли по мокрым дорожкам меж голых березок и черных кедровых шатров в глубь садика, в глубь серых ночных сумерек.
В парке было пустынно, свежо. Тропа вела вниз, к озеру.
Озеро еще не растаяло, невнятно белело впереди, как оловянный выпуклый щит. У самого берега чернели скамейки, заколоченные с осени ларьки и киоски.
— Посидим? — тихо, почти шепотом сказала Лена.
Их укрыла тень разлапистой старой ели с заскорузлыми ветками и лохматой хвоей. Павел раскинул на решетчатой скамье шубную полу так, чтобы Лена могла сесть на нее, и девушка доверчиво прильнула к нему, стала под рукой вдруг маленькой и слабой.
Он хмелел от ее близости, от запаха ее волос и прошлогодней, упревшей листвы осин, горькой, очнувшейся в тепле хвои. Хмелел оттого, что сейчас ему все было можно и все нельзя, оттого, что Лена, переполненная радостным страхом, связывала его по рукам и ногам доверчивым шепотом:
— Ты… хороший, Павлик? Правда, ведь ты хороший?
Наверное, правда он был хороший, потому что очень боялся ее обидеть. Он даже ничего не рассказывал ей о себе, потому что ей нравилось жалеть его, поддерживать в трудную, как ей казалось, минуту жизни.
Но… куда все-таки пошла Надя?
Этот неожиданный вопрос вогнал Павла в стыд, и он вдруг обмяк, тревожно прислушиваясь к себе, к нехорошему разладу в душе.
— Знаешь что, Лена… — И рука, обнимавшая мягкое девичье плечо, расслабла сама собой.
— Подожди, подожди, Павлушка! — зашептала Лена, пугливо оглядываясь. — Помолчи немного.
Далеко на серой песчаной тропе появились два черных силуэта, покачиваясь, приближались к киоску. Невнятно бормотали полупьяные голоса.
— Ну, долго она… еще башку крутить тебе будет? — спрашивал один насмешливо.
— Сегодня я с нее за все получу! — хорохорился другой, ломкий, знакомый басок. Поджарые фигуры колыхались.
Павел узнал в сумраке комолую голову Валерки — он был в берете.
— Да не придет она! — хохотал Венька, грязно матерясь.
— А я говорю: придет как милая! — доказывал Валерка басом. — Я на нее три косаря потратил, а как отца забрали, она — в сторону, подлюка! Сдвигай скамейки!
Они суматошно возились у ларя. Сдвинули скамейки так, что получился не то широкий топчан, не то средневековый эшафот. Венька хихикал, «заводил» своего дружка, потом запел тихонько шаловливую песенку: «Девочка Надя, чего тебе надо? Ничего не надо, кроме…»
«Надьку ждут?!» — в страхе подумал Павел, порываясь встать. Лена тихонько охнула, пряча лицо в полушубке, на его груди.
— Не придет! — игриво пищал Веник.
— Молчи, вот тут, за ларьками, стой, — пьяно командовал Валерка. — В случае чего — на подмогу.
«Когда же они успели налакаться?!»
Лена тоже, видимо, догадалась, кого поджидали те двое у сдвинутых скамеек. Она вцепилась в рукав Павла, ни за что не хотела отпускать его от себя. Шептала из-под руки: «Не надо, не ходи, Павлик, они же пьяные… с ножами, наверно!»
— Да не придет она, — с торжествующей уверенностью сказал Павел, скрадывая хриплость, не спуская глаз с черных скамеек и комолой головы. — Не придет.
И больно стиснул плечи Лены.
На мокрой тропинке заскрипел песок, мелькнул в зыбком сумраке белый пуховый беретик.
Она все-таки шла сюда! Шла к темным ларям, к молчаливо ждущему эшафоту!
Куда идешь, Надька! Куда идешь?!
— Доброй охоты! — громким шепотом сказал Венька из-за пивного ларька.
Павел машинально освободился, привстал.
— Не ходи, не ходи, Павлушка! — давясь всхлипом в шубной меховине, молила Лена, не сознавая, о чем просит его, от чего удерживает в такую минуту. — Не ходи, не ходи, милый Пав…
Звонкая пощечина у ларька ошеломила всех. Валерка качнулся.
— Т-ты… так?
— Я же тебе сказала, чтобы ты больше никогда… — строгий, начальственный голосок Нади вдруг оборвался на полуслове. Валерка зажал ей рот, на помощь ему вывернулся Веник, затрещали пуговицы знакомой шубейки-ментика… Надя закричала падая.
Павел так поддел Веньку ногой, что тот сел и начал шумно глотать воздух. Схватив Валерку за шиворот, он успел трижды влепить окостеневший кулак в мягкое, серое, испуганное лицо. Брезгливо отшвырнул через скамью.
— Рви! Мотай отсюда, с-сопля! — рявкнул он и, оглянувшись, двинул еще раз привставшего Веника.
Дружки попятились, побежали, ножей у них, как видно, не было.
Надя отряхивалась, стонала.
— Н-ну… куда же ты пришла, Надька? — дрожа всем телом, сгорая от ненависти и стыда, спросил Павел.
Голос рвался. В голосе было страдание — за нее и за себя.
— Куда же тебя занесло, Надя?
Она перестала ныть, запахнула шубейку с оборванными петлями. Сглатывая слезы, разом взяла себя в руки.
— Я… к тебе шла, Павлушка! К тебе! Я знала, где ты и с кем, все знала!
Павел проглотил ругательство.
Это было что-то невероятное, сверхнаглое. Ее бесстыдство прямо-таки напугало Павла. Он вспомнил вдруг Эру Фоминичну, когда она просила спасти ее Веника. Та же униженность с виду и та же бесцеремонность с людьми, убеждение, что и на этот раз все сойдет с рук.
— Ты же не любишь ее! — закричала Надя. — Зачем она липнет! Ты же мой, мой, навсегда!
— Врешь… Все ты врешь! — убито сказал он, слыша и не слыша эти последние слова. — Всю жизнь врешь в погоне за красивой жизнью! Эх… Надя, Надя!
Вполне вероятно, что шла она к н е м у. Но что же менялось от этого?
— Павлик, милый! Я виновата, но шла я к тебе, честное слово! И прости! Я ведь все знала!
Что она знала? То, что его не выгоняют с треском, а совсем даже наоборот?
— Ты же все затоптала в грязь…
Он знал, что она лжет. Он тоже в с е знал. Но она молила его, унижалась, навсегда признавая его превосходство, и, может быть, навсегда менялась в эти мгновения… для него.
И голос у Павла дрогнул:
— Ты же все за-топ-та-ла…
Странная неуверенность сковала его. Странная, нелепая, мелкая надежда шевельнулась в душе. Он заколебался.
А может, и верно? А что, если сейчас она кричит сердцем?
— Павлик, ну…
Нет! Жалкий, обидный, какой-то не ее голос. Она даже сама не справляется с этой игрой.
Он хотел ей поверить, но от этого так вдруг возненавидел и себя и ее, что мог и в самом деле ударить Надю. Убить за то, что она сделала с их тайной.
Позабыв о Лене, он повернулся и, стиснув зубы, пошел от ларьков и от старой лохматой ели по хрусткой песчаной дорожке вверх, в сторону Дома культуры.
