Осенью в нашем квартале - Иосиф Борисович Богуславский
Может быть, зря. Сиди теперь и жди и смотри на сосны. Потому что ответа нет и потому что издевается Мармер, который один знает Ленькину тайну. Самое страшное, если ответа так и не будет. Ленька совершенно отчетливо представляет, как ухмыльнется Стаська Мармер:
— Не горюй, человече, женщины так переменчивы…
В лесу темно. Только со стороны реки ребристая полоска луны выхватывает ближние сосны. Леньке не хочется идти в палатку.
Пятнадцатая сосна, пятнадцатый год жизни… И тут ему показалось, что он совсем зря ждет ответа. Что Галка давно уже забыла о нем. Просто ей польстило получить такое длинное послание, и теперь как он придет в класс и как вообще все будет…
Глаз его выхватывал из мрака шестнадцатую сосну…
Ответа Ленька так и не дождался. Утром вернулся Мармер. Хитрый и мрачный. Он, правда, пытался острить, но у него ничего не получалось. Он лавировал, придумывал всякую чепуху, пока Ленька не рассмеялся:
— Слушай ты, презренный человек, говори правду.
Стаська как-то смешно осекся:
— Не сходи с ума.
— Что «не сходи с ума»? — не понял Ленька.
— Ну она так сказала: «Пусть не сходит с ума».
— И все?
— Конечно.
Что-то внутри у Леньки заныло, а в коленях появилась дрожь. Мармер разделся и сказал Леньке:
— Я поплаваю, а ты не ходи, ладно? Еще утонешь…
Сил у Леньки не было, чтобы резануть Мармеру по уху. Он лежал у сосны, уткнувшись лицом в траву. Мармер покупался и прилег рядом.
— Я ей сказал, что она дура, самая элементарная дура.
Ленька молчал. Тогда Мармер оделся и ушел. Он подумал, что так будет лучше.
Леньке совсем не хотелось идти на завод. Поучиться хотя бы еще один год, ну — полгода. Конечно, с Таранухой он за это время не обмолвился бы ни одним словом. Просто так смотрел бы, как она ходит в школу, как выходит на перемену и вообще все время бы видел ее. И Галка бы подумала, что она ему ни в грош. Тогда бы Леньке хоть немного было легче.
…Над городом голубело небо. Быстрой чередой бежали дни. Был Ленька рабочим. Делать он ничего толком не умел. Только мыл в солярке шестеренки от разобранных станков и старательно обтирал их паклей. И еще Ленька ходил учиться в девятый класс. После работы. Часто к нему забегал Мармер. И от этого не становилось легче. Потому что приносил он с собою много милой школьной чепухи, называл тысячи имен, кроме одного. К концу они оба замолкали. Было по-дурацки тягостно. Потому что о самом главном не было ни слова спрошено, ни слова сказано.
Однажды в конторке мастера Ленька набрал ее номер. Ему вдруг показалось, что цех остановился и все слушают, как у него мутно выстукивало сердце. Галка сняла трубку. Но Ленька молчал. Потом он ругал себя неприличными словами. И остервенело мыл шестеренки.
…Шестнадцатая сосна застыла и отдалилась. И тогда серебристой лунной полоской высветилась семнадцатая…
В небе совсем исчезли облака. В сплошной сини о чем-то безропотно хлопотали голуби. В Ленькиной школе играла музыка. Говорили бездумные слова и танцевали. Леньке тоже хотелось с кем-нибудь покружиться. К нему подлетали девчонки из цеха. Но он отказывался и стыдился этого.
Страшное приходит внезапно. В распахнутую дверь вошла Галка Тарануха. А потом — Мармер. Ленька обмер. Все стало до прозрачности бесплотным. Сердце отучало в колокол. Галка подошла к Леньке и просто, как будто они виделись каждый день, сказала:
— А про тебя написали в газете.
— Ну и что?
— Просто интересно, — всего лишь сказала Галка и тут же, уверенная, что обрадует Леньку, предложила: — Станцуем?
Ленька не двинулся с места. И тогда подскочил Мармер.
— Можно пренебречь славой, но не женщиной! — И тихо в самые Ленькины глаза выпалил: — Старайся для тебя, бестолочь…
Единственное, что смог сделать Ленька, — это подавить в себе желание уже в который раз выпрямить Стаськин нос.
Галке хотелось реветь. Мармер кружил ее по залу. Но где-то посредине она бросила его и убежала. Сконфуженный, он подошел к Леньке и глупо улыбнулся:
— Так становятся скептиками. Ты не находишь?
— Она была сегодня удивительно красивая! — Не слушал Мармера Ленька.
— Закури. Говорят, помогает. — Ленька отмахнулся.
— Пойдем, лучше глотнем чего-нибудь. Все же мы с тобой выпускники. Положено.
Мармер не любил, чтобы его долго уговаривали. Согласился.
…Годы, как сосны, годы, как сосны. Буйные, взъерошенные, умолкшие, застывшие. Сосны шумели, как время, как весны. Восемнадцатая… Двадцатая.
Двадцатая…
Увидел ее Ленька в институте. Стала она стройная и большеглазая, как стюардесса. На белом ватмане у деканата были оценки заочников-третьекурсников. Галка смотрела Ленькины отметки. По сопромату у него была тройка. Остальные — пятерки. Он бы никогда не подошел к ватману, если б узнал ее сразу. Он и хотел уже повернуть, но она глянула на него вдруг и застыла. Они испугались оба. Молчать было невозможно, и она сказала:
— Ты становишься знаменитостью…
— Снова читала в газете?
— Стаська старается. Присылает вырезки. «Самый молодой мастер…»
— Непоправимый человек этот Мармер, — не знал Ленька, что говорить.
— Через два года будешь совсем начальством. Окончу институт, приду к тебе в цех.
— Это звучит, как угроза?
— Чудак, как мечта, — Галка улыбнулась и стала сразу серьезной.
Леньке показалось, что она издевается над ним, и он сказал:
— У меня через два часа поезд. Я пойду?
— Конечно, — выдавила Галка. — Еще опоздаешь.
Интересней всего, что ветер бывает мягким. Даже зимой. Ленька ударяет по ветке лыжной палкой, его обметает синим прозрачным пухом. Вон там, между соснами, когда-то давно стояли палатки пионерского лагеря. Сколько прошло лет?
— Под этим деревом я сидел и считал сосны. Сосны и годы, сосны и годы…
— Не сбился? — форсит своей трубкой Мармер. Он — высокий и сильный. К его горбатому носу очень идет прямая и длинная трубка.
— Не сбился. Вот они: двадцать первая, двадцать вторая. Видишь, выдвинулась на первый план?
— Не вижу. Ты фантазер, Ленька.
— Балда, нам же только двадцать два…
— Поправка. Нам уже двадцать два. И ты даже начальник.
— Ну и что?
— Ничего. Или фантазия или карьера…
— Ты кто: пижон или философ? — фыркнул Ленька и задумался. — Помнишь, я так и не дождался от нее ответа.
— Терпение — не последняя добродетель. — Глаза у Мармера сузились, чтоб не рассмеяться.
— Убожество. Ты и тогда ехидничал сверх меры.
— Она же была юная и неопытная, — стоял на своем Мармер. —
