Сенокос в Кунцендорфе - Георгий Леонтьевич Попов
— Ты, пан, за нас держись! Мы тебя от любых иностранных жолнежев защитим! — подсмеивался над ним Кутузов.
9 августа 45 г.
Наш сенокос подходит к концу. Сегодня утром Кутузов остановив меня на парадном крыльце и говорит:
— Есть идея, товарищ лейтенант!
— Ну, слушаю, выкладывай свою идею,— говорю.
— Немецкие фрау хорошо работали…
— И что же, медали им, что ли, за это на грудь повесить?
— Нет, не медали. Медали им ни к чему. Я считаю, надо устроить прощальный ужин. Спирт есть, мясом нас обеспечит доктор, что же касается готовки, то в помощь Максимову можно выделить двух-трех опытных фрау.
— Пана Залесского еще пригласить! — ввернул доктор.
— А что? Хоть он никакого касательства к сенокосу не имеет, можно и пана Залесского,— не замечая иронического тона доктора, продолжал Кутузов.— Они же соседи, пусть притираются, пусть учатся уважать друг друга.
— Они уже тыщу лет, как притираются, и все никак не могут притереться.
— А мы на что? Поможем!
— Слушай, младший сержант, да тебе не сено косить, а на конференциях заседать! — опять съязвил доктор.
А Кутузов глазом не моргнул и ухом не повел. Серьезную рожу скорчил, ага, говорит, я только, говорит, о конференциях и мечтаю. Вот ворочусь, говорит, к себе на Смоленщину, соберу баб и мужиков, которые несожженными остались, и сразу объявлю дискуссию на международную тему.
— Ну, так как же насчет ужина, товарищ лейтенант? — снова обратился ко мне.
— Что ж, говорю, ужин так ужин, черт с тобой, разрешаю взять из имеющихся запасов литров пять спирту и подстрелить пару косуль, я полагаю, в графском стаде не убудет, а нам кстати.
— У меня есть встречное предложение,— после минутного размышления сказал доктор.— Приметил я укромное местечко, куда олени ходят на водопой. Их здесь развелось пропасть, одного рогача, я полагаю, взять можно.
— Бери,— говорю,— но только одного. Самого старого.
— Который по девкам ходить не может? — ухмыльнулся доктор.
— Да, того самого,— говорю.
На этом и порешили. Кутузов козырнул, как и положено, и повел команду на работу.
Я обошел усадьбу, заглянул на конюшню. Ганса нигде не было. Наверно, уехал вместе с Кравчуком прессовать сено. Я сам запряг гнедых в коляску, смазал оси мазутом, чтоб не шибко скрипели, и тронулся в дорогу. Стыдно сказать-признаться, но меня все время тянуло туда, к тому прессу, где вместе с другими фрау работала и фрау Лиза, от одного вида которой у меня темнело в глазах. Вообще-то ее звали Лизелоттой, но она сказала, что можно звать просто Лизой. Да так оно и проще, и привычнее.
Мне кажется, я тоже ей нравлюсь. Все-таки офицер, лейтенант, начальник над всей командой… А может, и другое что нашла, во мне, не знаю, только, когда я появляюсь, она как чуть поглядывает в мою сторону и все время улыбается. Нашу взаимную симпатию все, конечно, сразу заметили. Но фрау Лиза никого не стесняется, даже своих подружек, и продолжает поглядывать и улыбаться.
А три дня назад кончили работу, она подходит и всем видом показывает, что прокатиться со мной желает.
— Гут, гут,— киваю на коляску.
Думал — шутит… А она и вправду вспорхнула, как птичка, и уселась рядом со мной.
Поехали мы с нею через лес. Справа и слева дубы, липы и сосны стоят не шевелясь, над головой синее небо — хорошо! Я пустил гнедых на божью волю, любуюсь, значит, чужой природой и на фрау Лизу украдкой поглядываю. Всем ты, думаю, взяла — и лицом, и телом,— жалко имя у тебя неподходящее. Назовешь, сразу своя Лизавета Семеновна на ум приходит, и язык отнимается.
Очень мне мешало это ее совсем русское имя.
Обнял я Лизелотту одной рукой, потому что в другой вожжи держал, и прижал к себе. Крепко прижал, даже сердце зашлось, и так мы с нею ехали, пока не кончился лес. Сразу за лесом было поле несжатой ржи, а за ним стояли и крайние дома Ульсберсдорфа. Фрау Лизелотта жила в третьем доме слева. Это был крепкий красный кирпичный дом, построенный еще прадедом Фридриха, мужа Лизелотты, и доставшийся тому по наследству. Фридрих погиб в первые дни войны где-то на Днепре, под Могилевом, и с тех пор она вдовствует. И живет в старом доме одна-одинешенька.
Я привязал гнедых к изгороди, проводил фрау Лизелотту во двор, а самому кажется, что это я свою Лизавету Семеновну провожаю. В общем, помялся я, помялся, помахал рукой, мол, ауфвидерзеен, до свидания то есть, и к калитке попятился, где кони стояли. Фрау Лизелотта, гляжу, губки надула и недовольства своего не скрывает, даже сердится. А я смотрю на нее, молодую и красивую, пячусь и бормочу какую-то чепуху. Будь здорова, говорю, спокойной ночи и гутен нахт и так далее в этом роде.
Это было три дня назад. Сейчас же я ехал взглянуть, как мои орлы прессуют сено. Рожь уже осыпается, а убирать некому. Между прочим, вчера приходили ко мне женщины с того конца Кунцендорфа. Как им дальше жить, спрашивают,— хлеба нет, а рожь теперь как бы ничья.
Я не знал, что и сказать. Ситуация, извините за выражение. Посеянную собственными руками рожь боятся жать! Передай, говорю на свой страх и риск доктору, передай, пусть берут полосу, какую хотят, и убирают, и обмолачивают. Женщины, само собой, данке, данке, то есть спасибо, однако, в поле никто так и не вышел, и рожь как осыпалась, так и осыпается. Надо сказать, чтоб дурака не валяли, брались за работу. Ради детей, которые ни в чем не виноватые.
— Тпр-ру! — остановил гнедых б десяти шагах от сарая, наполовину забитого тюками сена.
Смотрю, нет моей Лизелотты среди немецких фрау. Ищу, ищу глазами, нигде не видно, обиделась, не иначе. Подзываю Кутузова, спрашиваю, где эта, тринадцатая. А кто ее знает, говорит, все время ходила, работала, а сегодня вот не пришла. Я снова в коляску и — прямым ходом в Ульсберсдорф. Вот и лес, вот и поле, где рожь растет, вот и сама деревня. Подъезжаю, останавливаю гнедых: «Тпр-ру! — и во двор. Тихо и пусто кругом: нет дома! Соседка окно распахнула и через забор рукой машет: дескать, уехала
