Олесь Гончар - Юг
По-пчелиному ровно гудят моторы и моторчики, людей за копотью и пылью почти не видно, да и мало их теперь на токах: много рук заменило электричество. Оно приводит в движение молотилку, крутит веялки, гонит вентиляторами солому и полову куда-то в темень, прямо на скирду. Стоит, возвышаясь над всеми, девушка-барабанщица в защитных очках, в нарукавниках до локтей, ловко подхватывает сноп, чирк ножом! — и уже нет свясла. Хватай второй, хватай третий, потому что машина не ждет, замешкаешься хоть на секунду — и она уже голодно заревет, пожалуется и молодому машинисту, и Трофиму Сидоровичу, и всем, кто есть на току.
Беспрерывным сухим потоком течет пшеница, растет посреди тока милый сердцу хлебороба прекрасный, червонного золота холм…
В первую ночь молотьбы Трофим Сидорович не сомкнул глаз. По всем его расчетам первую квитанцию в этом году должна взять «Пятилетка». Ночью он гонял на пристань мотоциклиста с пшеницей на пробу. Вернувшись, гонец доложил, что никто еще не привозил, первых ждут, мол, утром…
На рассвете грузили зерно в машину. Настроение Трофима Сидоровича передалось работавшим на току, и парни метались, гнали, спешили. Даже долговязый шофер Яшко, вопреки своим правилам, на этот раз охотно помогал грузчикам. Девушки-комсомолки прикрепили к борту машины плакат: «Первый хлеб — государству!»
И он сам, товарищ председатель, не стоял в стороне, таскал ящики с зерном так, что шея у него наливалась кровью.
— Если уж мы решили первыми закончить хлебосдачу, то первыми и начнем! Пусть знают, что мы не второй сорт, что и мы для своей державы с дорогой душой!
Когда машина была загружена, Трофим Сидорович объявил, что он тоже едет на пристань.
Грузчики уселись в кузов, председатель забрался в кабину. На выезде с тока встретили парторга, он еще в полночь уехал на радиоперекличку, а сейчас в двуколке возвращался на ток.
— Что там, Федорыч? — спросил Глухенький.
— За силосование многих били… И нам маленько перепало.
— А еще что? Разве всю ночь… только били?
— Какая там сейчас ночь? — махнул рукой парторг. — Ну, и вы не задерживайтесь…
— С хлебом никого не встречал?
— Нет. Но по всем данным — очень скоро хлынут… — Давай, Яшко, жми! — крикнул Глухенький шоферу и крепко уперся ногами в передок. Машина помчалась.
— Наподдай, наподдай, — стал подгонять Глухенький водителя, когда они выехали на грейдер.
Яшко, который и сам был из породы тех, кто не оглядывается на скаты, кивком головы показал председателю на спидометр:
— Больше не могу.
— А ты попробуй как-нибудь через «не могу»! — настаивал Глухенький. — Не часто случается такой шанс!
На дороге свежих следов как будто не было. Трофим Сидорович заметно веселел. Ему первому выпало проторить дорогу на пристань. Никто не нагонит, никто не обгонит…
Пройдет день-другой, тогда зашумят, загудят широкие битые шляхи! Какой-нибудь незадачливый суслик, надумавший перебежать дорогу, вынужден будет часами сидеть в придорожном бурьяне, глотая пыль в ожидании, пока пройдут мимо него мощные, горячие, груженные хлебом машины…
Погожее, ясное выдалось утро. Солнце только взошло и вскоре уже начало припекать. Машина мчалась по местам, хорошо знакомым Трофиму Сидоровичу еще с детских лет. Когда-то это были княжеские земли, не одно поколение Глухеньких наживало себе здесь горбы… И сам он, Трофимко Глухенький, родился где-то тут, на чужом поле, под копной. Никчемный был из князя хозяин. Земли у него обрабатывались кое-как, севообороты велись курам на смех, урожаи снимались жалкие. Если бы, хоть ради шутки, привести теперь князя сюда на поводке, пусть бы поглядел, как хозяйничают потомки его крепостных! Подумал бы, верно, что снится…
На востоке, у самого горизонта, темнеют пояса молодых полезащитных полос. В золотом разливе хлебов проплывают вдалеке комбайны, стрекочут крылатые жнейки, табунятся первые полукопны. Уходят напрямик — через лога и возвышенности — мачты высоковольтных линий, словно длинноногие девчата с коромыслами на плечах. В долинах тянутся знакомые села, а еще дальше раскинул на равнине свои цеха Первый южный… В другой стороне, на западе, в раздольных низовьях, среди причудливой вязи сияющих под солнцем днепровских притоков, в легком мареве, до самого края земли, зеленеют плавни.
Вдоль плавней тянутся пышные огороды, поливные хозяйства разных колхозов.
— Вот что значит земля! — заговорил Трофим Сидорович, явно настроившись на добродушный философский лад. — Вон тебе арахис растет… Рядом перец горький — не укусишь… И тут же, рядом с перцем, арбуз медом наливается, помидор формируется, подсолнух цветет… Никакая машина, Яков, не выработает того, что выродит земля и листок растения…
Яшко, расставив локти, сидел над баранкой прямой, оцепеневший, будто натощак проглотил аршин.
— Знаешь, Яшко, в будущем году покупаю «москвича», — неожиданно признался председатель. — Что, разве не пора, скажешь?
— Возьмите меня водителем, Трофим Сидорович, — откровенно попросил Яшко. — Ох, уж и держать буду, ох, ухаживать буду! На фронте я на легковой сорок тысяч намотал, и всегда она у меня была, как штык!..
— А что ж… Кого-нибудь придется брать… Потом и сам овладею. Примчусь на совещание — засвербит, закрутит кое-кому в носу… Она, вот эта Марина Хижнячка, язык у нее на больших оборотах работает… думает, что Трофим Глухенький — это так себе: свитку надел, веревкой подпоясался, и больше ему ничего не надо, уже достиг… А ему, может, тоже культуры, культуры хочется! Разве я не вижу, что нам наука дает?.. А что касается легковушки, то я уже твердо решил.
— На меня можете положиться, Трофим Сидорович… Нарочно залетим в «Червоную степь», посигналим Марине под самыми окнами! — громко, победоносно захохотал Яшко.
В этот момент под кузовом стрельнуло, машину рвануло в сторону, Яшко затормозил.
Оба выскочили из кабины. Осматривая шину, оставшуюся без воздуха, шофер сокрушенно почесывал лоб.
— Ты мне не чешись, а поскорее налаживай, — набросился на него Трофим Сидорович, беспокойно поглядывая на дорогу. — Я уже давно заметил, что раззява если не лоб чешет, так в ухе ковыряет.
Парни-грузчики спрыгнули с машины и предложили Яшко свои услуги. Трофим Сидорович и сам помог бы ему, но, к сожалению, не знал, чем и как.
Пока Яшко с ребятами, подняв домкратом машину, размонтировали скат и меняли камеру, Трофим Сидорович нетерпеливо поглядывал на шлях. Тревожился, не едет ли кто, не опередит ли его. И нужно же было случиться такой беде… Всю ночь метался, запыхавшись, все подготовил, наладил, а теперь, когда до пристани палкой достанешь, как на грех… сел.
— Готово, — удовлетворенно доложил Яшко. — Сейчас накачаем, и — догоняй ветра в поле…
Яшко вызванивал там своим шоферским скарбом.
Глухенький следил за ним — и постепенно, по озабоченной яшкиной спине, начал догадываться, что у шофера опять не все ладно.
— Долго ты будешь копаться?
Яшко выпрямился и повернулся разочарованный, подавленный, готовый хоть на казнь…
— Насос… позабыл…
Трофима Сидоровича затрясло, как в лихорадке.
— А голову свою ты не забыл? Чего ж ты стоишь? Надувай! Чем хочешь надувай!.. Распустил вас, разбаловал техникой! Привыкли дома электронасосами накачивать, простыми уже не изволите, поразбрасывали, порастеряли где-то?
— Я не потерял, — глухо оправдывался Яшко. — Хоть сами проверьте, лежит в гараже на полке…
— Я тебе проверю! Я тебе вручу машину в другой раз! И ты еще на «москвича» рот разеваешь? Вот тебе «москвич», дубина!
При этом Трофим Сидорович, не обращая внимания на смешки грузчиков, сунул под нос Яшко темную, узловатую «дулю».
Как теперь быть? Что делать? Хоть садись и плачь, хоть белугой реви!
— Кажется, кто-то едет, — виновато сообщил один из грузчиков — чубатый, загорелый хлопец, студент сельскохозяйственного института.
Глухенький сердито оглянулся: тех, кто мог ехать навстречу, он не боялся, его пугало, что вот-вот могут нагрянуть сзади. В самом деле кто-ехал: над грейдером вставала пыль. Машина шла на большой скорости, приближалась неумолимо, грозно поблескивало стекло кабины.
— Голосуйте все, — приказал Трофим Сидорович. У него самого рука задрожала, что-то дергало ее вверх.
— Это «Червоная степь», — буркнул вдруг Яшко. — Их «зис».
— Врешь! — топнул ногой Глухенький. — Уйди с моих глаз!
А через минуту Трофим Сидорович уже завял и как будто стал меньше: на него в самом деле летел «зис» «Червоной степи».
— Не надо голосовать, — выдавил он из себя, и руки у него бессильно повисли. Что угодно мог снести Глухенький, только не это.
Жалким, беспомощным выглядел Трофим Сидорович, когда пятился, уступая чужой машине дорогу, и когда она, со свистом проносясь мимо, гордо вильнула в его сторону рыжим хвостом густой пыли. Заметил в кабине Марину Хижнячку — заскрипела пыль на зубах. Терпи, товарищ Глухенький: должен молчать, должен глотать чужую пыль…
