Олесь Гончар - Юг
— Не само выросло, — пошутил председатель. — Посадили, выпестовали — вот и выросло… Живые люди плюс агротехника и плюс, конечно, природа. Вон они где, те, что все это вылепили!
В глубине золотых плантаций беленькой чайкой вынырнула чья-то косынка…, За ней показалась вторая, третья…
— Выпестовали, говорите?
— А как же… Мастера! Во всяком деле есть и свои мастера, и свое, так сказать, вдохновенье.
Девушки двигались междурядьями, медленно приближаясь к дороге. Там, где они проходили, с подсолнухами творилось что-то удивительное. Утрачивая свой царственный дремотный покой, они неожиданно оживали, казалось сами, разогнавшись, летели навстречу друг другу и, соединившись на мгновенье в поцелуе, снова разлетались в разные стороны и свободно смеялись, шаловливо покачивая головами, перемигиваясь с солнцем.
— Что они делают? — обратился к председателю удивленный скульптор.
— Да разве вы не знаете? Искусственное опыление… Чтоб не ждать, как говорится, милостей от природы!
В первой из девушек скульптор узнал Меланию. Так вот какая она настоящая! Что-то почти величественное было сейчас в ее позе, во взгляде, в движениях. Не шла, а как бы наплывала из золотистого душистого моря, гордо выпрямившись, легко и ритмично позванивая в золотые литавры подсолнечников. Увлеченная работой, она, видимо, совсем не замечала скульптора: ей было не до него. Лицо вдохновенно разгорелось и, осветившись какими-то новыми мыслями, стало как бы тоньше, богаче; на нем появилось много новых, неожиданных оттенков. Откуда взялись и красота, и характер, и идеальная чистота линий!
Скульптор почувствовал вдруг, как наяву молодеет, как уменье и талант вновь возвращаются к нему. Запомнить, схватить, вылепить! Вот здесь, сейчас, в это мгновенье!
— Здравствуйте, девчата! — крикнул, поднимаясь на цыпочки, председатель. — Пчелы на вас жалуются, хлеб у них отбиваете.
Пыльца вьется над девушками, как золотой дымок, оседает на косынки, на ресницы, на брови…
Молча смотрит Мелания на скульптора, будто припоминает, кто он и зачем он здесь. Разгоряченная, переполненная счастьем, она вся еще живет в другой сфере, где чувствует себя властительницей, где можно держаться свободно и естественно. Той скованности, принужденности, неуклюжести, которые так раздражали скульптора накануне, как не бывало.
— Мелания! — бормочет он. — Мелания!..
И взволнованно умолкает.
Девушка с достоинством ждет, что будет дальше. Глаза ее лучатся, душистые подсолнухи ласково кладут свои головы ей на плечи, на грудь.
— Мелашка, — поспешил на выручку председатель. — Наш уважаемый гость уже уезжает… Так они хотели с тобой…
— Ничего я не хотел, — с неожиданной решимостью сказал скульптор. — И никуда я не поеду. Я остаюсь здесь, я открою свою мастерскую под этим небом! Ясно?
Мелания переглянулась с подругами и сдержанно улыбнулась.
— Вам виднее.
Заняла новое междурядье, и через минуту ее полные загорелые руки уже снова нырнули в подсолнухи, плавно касаясь их дисков, с девичьей нежностью, с классической грацией.
Подруги, следуя ее примеру, тоже стали каждая на свое место, и шершавая, зеленая чаща зашелестела, веселые, горячие подсолнухи начали дружно целоваться; девушки двинулись в противоположный конец плантации.
— Сбросьте мой чемодан, — сказал скульптор, не поворачиваясь к тачанке, — и можете себе ехать.
Он стоял, словно завороженный. Исчезло все постороннее. Видел только море подсолнухов, белую косынку и мягкие изгибы рук, которые, ритмично поднимаясь, плавно позванивали в золотые литавры.
НА ДОРОГЕ
Когда Трофима Сидоровича Глухенького выбирали председателем, он предупреждал колхозников:
— Смотрите, чорта выбираете на свою голову… Заранее говорю, что покоя не дам никому..
— Не давай, Трофим Сидорович, гоняй, — отвечали ему. — Только бы порядок был в нашем хозяйстве!
Глухенький повел хозяйство напористо, уверенно. Артель «Пятилетка», где он председательствует, входит в район Днепрогэса, и Глухенький электрифицировал все, что только мог: водокачку, мастерские, фермы, тока… Его цепкий ум не знает усталости. Трофим Сидорович всюду заглядывает, ко всему примеряется — нельзя ли еще что-нибудь улучшить, рационализировать, повернуть так, чтоб дополнительно выжать что-нибудь на пользу хозяйству.
Проходит через поля артели заводская канава, стекает по ней вода из Первого южного: густая, маслянистая, затянутая жирным мазутом. Долго принюхивался Глухенький к канаве.
— Это не по-хозяйски, — наконец решил он.
Поставив фильтры, отделил мазут, направил заводскую воду на орошение капусты. Мазут тоже не пропал: Глухенький пустил его в продажу.
Крутой, скуповатый — нечего правду таить. Как-то приехала к нему Марина Хижняк, агроном, председатель колхоза «Червоная степь», с которым соревнуется «Пятилетка».
— Товарищ Глухенький одолжи до вечера моторку — вывезти сено из плавней.
— Нету, нету, нету! — замахал на нее руками Глухенький. — Свои лодки надо иметь…
— Так я же в степи, — доказывала ему агроном, — возле меня и речки-то нет… Зачем мне лодки, сам подумай?
— Вот еще, буду я за вас думать… Своих забот по горло!..
Так и не дал моторки, сказал, что будет возить в ней огурцы на перевалку.
Позже, выступая на районном совещании председателей, Марина припомнила ему и моторку и многое другое.
— Неподельчивый, нетоварищеский ты человек, Трофим Сидорович, — допекала Марина соседа. — Трудно мне представить, как с тобой при коммунизме жить. У тебя такая натура, что когда себе, так обеими руками, а если от себя что-нибудь, так тебя аж переворачивает… Разве я не правду говорю? Технику у других на лету перехватываешь, косить начинаешь вместе со всеми, а то и раньше, а первую квитанцию, небось, другие получают!..
Агроном явно намекала на то, что она в прошлом году первой начала хлебосдачу государству, получила первую квитанцию.
— Разве за вами угонишься, — огрызался Глухенький. — Вы и сырое везете, лишь бы первыми вырваться!
Но Трофим Сидорович не мог сбить Марину с толку. Известно уж, она такая — если уцепится за трибуну, так вывернет тебя наизнанку перед всеми! Подумайте только, даже тюльку приплела по дурному своему бабьему уму!.. Поглядите, дескать, другие председатели когда съедутся на совещание, так и в «Якорь», то есть в чайную, зайдут, сядут и позавтракают вместе, а товарищ Глухенький все норовит отдельно, как кулак, согнется где-нибудь под тачанкой и уминает тюльку. С головками ест!
Зарвалась Марина, поправил ее в этом пункте секретарь.
— Критиковать, — говорит, — пожалуйста, а обижать товарища не следует.
Так больно стало тогда Трофиму Сидоровичу, прямо горячий клубок к горлу подкатил… Разве он такой, как расписывала Марина? Разве ж он для себя старается, чтоб его так обзывать? Душой и телом был предан артели. Сам отдыха не знал, и жене не давал дня дома побыть, и дети все работали, до самого младшего.
Недавно приехала на каникулы дочка-студентка, не успела на порог ступить, как Трофим Сидорович уже накинулся на нее:
— В поле, в поле, Василина!.. Нам как раз вязальщиц нехватает!
Дочка только переглянулась с матерью, усмехнулась и не возразила: она знала своего отца.
Всякие совещания Трофим Сидорович недолюбливал. Как правило, ездил в район, только когда определенно мог чем-нибудь похвастать и если предчувствовал, что и другие будут его хвалить. В остальных случаях всегда старался спровадить парторга.
— Поезжай один, Федорыч… Ты как-то вроде здоровее переносишь критику.
Зато в особо торжественных случаях они являлись в район вместе, оба щегольски приодетые и чисто выбритые, как тузы.
С началом косовицы Трофим Сидорович днюет и ночует в поле. Спит на колхозном току, зарывшись в свежую душистую солому.
Вылезает оттуда ни свет ни заря: в солдатских ботинках, в узких брюках с бахромой, в своей излюбленной синей спецовке — точно такой же, какие носят соседи, рабочие Первого южного… Солома торчит у Трофима Сидоровича из-за ушей; густые, еще черные брови срослись на переносице, лицо строгое, загорелое, выкованное из красной меди. Живая медь эта изрезана жесткими изогнутыми стрелками глубоких морщин. Шея — темная, худая, жилистая. Взгляд его никогда не отдыхает, глаза все куда-то озабоченно нацелены.
В горячую пору уборочной работа на токах не утихает круглые сутки. Когда кончается длинный день и зной сменяется мягким атласным теплом синего южного вечера, на токах загораются электрические фонари.
Всю ночь в степи стоят сполохи-зарева. То освещают себя открытые степные цехи малых и больших хлеборобских фабрик — колхозные и совхозные электротока, скромно именуемые в сводках светоточками.
