Музафер Дзасохов - Белая малина: Повести
А вдруг он без ноги? Нет, не может быть. Зря, что ли, говорили сельчане, что он нигде не пропадет…
А если у него большой чемодан будет? Ну и что же, Баппу сильный, ему ничего не стоит принести этот чемодан.
У него, наверно, куча медалей. Может, и мне их иногда разрешит надеть. Вот уж тогда похвастаюсь!
Пойду посмотрю на вещи Баппу.
Я быстро слез с дерева, набил карманы спелыми яблоками и побежал домой. Открыл огромный сундук, здесь аккуратно сложены все вещи Баппу. Сначала достал рубаху. Длинная какая — ниже колен. Узкий ремень, отделанный серебром. Пришлось три раза обернуть вокруг себя. Но конец, как и полагается, повис слева — так носят мужчины.
Я влез на стул, достал из-за зеркала золотистую каракулевую папаху, надел. Папаха сползла на нос. Я сдвинул ее на затылок.
А, кинжал!.. Я быстро прицепил его к поясу. И залюбовался собой…
У вещей Баппу свой, особый запах. Мохсет быть, потому, что давно лежат в сундуке.
Слышу какой-то шум в коридоре. Кто-то идет.
— Габул! — Это Дзыцца.
И снова:
— Габул, я тебя зову!
Что это она так рано вернулась? Знал бы, не полез в сундук. Я стал поспешно стягивать рубашку, но кинжал зацепился за ремень.
— Что ты там делаешь?
Я так растерялся, что даже не мог ответить. Дзыцца вошла.
— Рубашка Баппу? — начала она и замолчала, вконец пораженная.
— Я просто примерил… — сказал я смущенно.
Я не хотел примерять, думал, положу в сундук яблоки, чтобы там хорошо пахло. А говорить об этом сейчас Дзыцца не имело смысла, она же все равно не поверит.
Дзыцца долго стояла молча. Потом сказала:
— Тебе еще расти и расти до Баппу…
И глубоко вздохнула. Мне стало легче — значит, браниться не будет. Я быстро сложил все обратно в сундук. Здесь лежат только его вещи. И еще шелковая шаль Дзыцца. Подарок Баппу. Перед свадьбой ей купил. Но я ни разу эту шаль на ней не видел. Только изредка, вместе с другими вещами, выносит во двор проветрить. Тогда она обычно долго разглядывает ее, а потом снова прячет в сундук.
— Дзыцца, у Баппу разве не было сапог?
— Как же, чуть не все село к нему ходило одалживать сапоги, — ответила Дзыцца, глядя куда-то вдаль, мимо меня.
— Сколько женихов в них свадьбы справили…
— А где же они тогда?
Я искал сапоги, но в сундуке были только кожаные голенища.
— Пропали, когда немцы были здесь. Наверно, эти проклятые собаки утащили… А из этой кожи он хотел новые себе заказать. Когда мы бежали в Ставд-Дурта, я взяла с собой кое-что из вещей, сложила в мешок. Эти голенища тоже там были. Тебя и Дунетхан я тогда отправила с семьей Бимболата. А сама пошла с Бади на руках, ей еще году не было. И мешок на спину взвалила… Да, все-таки вынослив человек! Ноша не тяжелая, но в дальней дороге и пушинка свинцом давит. Не помню, сколько мы прошли, как вдруг навстречу немец.
— Фашист? — спросил я испуганно.
— Да, сынок. Только мы перевалили за Джермецыкский хребет, как слышим — конь скачет. Оглянулись — какой-то военный. Подъехал ближе, по одежде видим — немец. Шли одни женщины, мужчин с нами не было, а от верхового ведь не убежишь. Оставалось только Богу молиться…
Но вот он догнал нас. Мы даже смотреть на него не решались. Думали, возьмет у нас из вещей что понравится и поедет дальше. А он — нет. Придержал около нас коня. Заговорил о чем-то по-немецки. Потом вроде попробовал по-русски. Но мы ни того, ни другого языка не поняли. Лишь только торопливо шли вперед, сжавшись от страха: думали, как бы спастись от него. Тут Бади, будто ждала этого момента, заплакала. И никак я не могла ее успокоить.
Немец опять заговорил. Я посмотрела на него, а он на мой мешок показывает. Я немца про себя проклинаю: «Чтоб все мои беды к тебе перешли, если тебе мало досталось!»
— Отдай ему этот мешок, ради Бога, — шепнула мне Кыжмыда, — может, отстанет!
Я передала ей Бади, сняла с плеч мешок и протянула немцу. Он прикрепил его к седлу и пустил коня шагом.
Едет рядом с нами. Вот беда, никак не отстает! Сердце к горлу подкатывается. Айшаду и Кыжмыда тоже дрожат. Бади все плачет. А как вошли в лес, страх уже совсем одолел нас. Немец снова заговорил. Я взглянула на него, и колени у меня подкосились — он показывает на Бади.
Я прижала ребенка к себе, залилась слезами. Говорю Кыжмыда:
— Кажется, пришел мой конец.
Она утешает:
— Не бойся, Дзьтлла, — и заслонила меня спиной.
А я все плачу:
— Спасите меня от этого зверя… Защитите мое дитя!
Смотрим — немец что-то ищет в нагрудном кармане. И вдруг спрыгнул с коня, говорит по-своему, а в руках у него фотография. Показывает ее Кыжмыда.
— Смотри-ка, чудо какое! — говорит Кыжмыда.
А я стараюсь уйти вперед, не гляжу.
— Подожди.
Айшаду отстала. А я все иду дальше. Они догнали меня.
— Да погляди, — говорит Кыжмыда, — наверно, это его семья.
Я взглянула на фотографию. Под деревом на скамейке сидят четверо. В середине — мужчина. Я осторожно взглянула на немца — он. На коленях у него маленькая девочка лет трех-четырех. Справа сидит молодая женщина. Слева — девочка лет одиннадцати, руку положила ему на плечо.
Немец подошел ближе. Но теперь я его уже не так боялась. Бади тоже перестала плакать. Немец ткнул пальцем в мужчину на фотографии, потом показал на себя. И смотрит — поняли мы или нет? Мы с Айшаду молчали, а Кыжмыда закивала головой.
Потом немец показал на девочек, улыбнулся и показал на Бади. Достал еще несколько фотографий. То возле дома они стоят, то купаются в реке, то играют с собакой… И всюду они все вместе, веселые, беззаботные.
Немец взял Бади на руки, начал забавлять ее. Бади тоже ему улыбается, хватает его за лицо. Он качает головой, а Бади заливается смехом. Потом вместе с ней сел на коня. Я не очень доверяла ему, шла рядом, держалась за стремя. А Бади уже и не смотрела на меня. Она разворачивала конфету — немец ей дал.
Наконец мы вышли к Тереку. Лес остался позади. Немец начал оглядываться — наверное, боялся, как бы его кто из своих не увидел. Он осторожно передал мне Бади, снял мешок и протянул мне. Еще что-то сказал по-своему, стегнул коня и ускакал.
— Какой-то чудной он, непохожий на них! — сказала я, уже окончательно придя в себя.
— Да, как видно, и среди этих зверей попадаются люди… — со вздохом сказала Кыжмыда. — Его тоже семья ждет. Может, и не хотел воевать, да пришлось покинуть свой дом.
В Ставд-Дурта мы добрались уже вечером. Видно, затем и шли, чтобы увидеть, что шли напрасно: фашистов и там было полно…
Дзыцца замолкла, задумалась. Потом начала снова.
— Прошло несколько дней, вдруг фашисты куда-то исчезли. Ушли среди ночи, даже следов от них не осталось. Мы тоже собрались домой. Опять я взвалила на себя мешок. Вернулись к своему дому, а тут — разгром… Только стены остались целыми. Ни тарелки, ни чашки… А ты говоришь — сапоги!.. Кое-что потом у Гадацци обнаружилось, а многих вещей и след простыл. Цаманкуыд советовала съездить к его сестре: там, мол, все пропавшее найдется. Но я махнула рукой. Мне это сделать было бы слишком тяжело — пусть их Бог рассудит. Спасибо, что сами-то живыми пришли. А вещи — дело наживное. Только бы Баппу наш вернулся!
— Ну когда же он вернется? — уже в который раз спрашиваю я Дзыцца.
— Наступит и такое время.
— «Наступит, наступит»… Вот приедет, а чем мы его встретим? Что у нас на куывд[12] есть?
— Эх ты, дурень! — Лицо у Дзыцца сразу повеселело. — Да за одну ночь все было бы готово! Ты еще не знаешь, какой он, твой Баппу!..
На улице потемнело, а еще рано, еще солнце не зашло. Я вышел во двор. Небо затянуло черными тучами. Будет гроза. Люди говорят, что если над Казбеком появились тучи, то обязательно будет дождь. И действительно упало несколько капель. Потом все чаще, чаще… Крупные капли падают с шумом, распадаются на мелкие, поднимают пыль.
— Скорее, скорее, из-за тебя и я промокла! — кричит Дунетхан, торопя Бади.
Девочки, тяжело дыша, вбежали во двор и спрятались под яблоней.
— Бегите домой! — зову я их.
Загремел гром, и Бади больше не пришлось уговаривать. Она бросилась к дому, Дунетхан за ней.
— Габул, скорее на чердак!
Это Дзыцца. У нас кое-где разбилась черепица, и крыша протекает. В дождь мы подставляем туда миски, ведра. Где побольше дыра — ведро, где поменьше — миску. Надоедает это, особенно когда дождь затяжной. Без конца лазишь на чердак выливать воду.
Я быстро поднялся по лестнице. Сначала в темноте ничего не видно, пока глаза не привыкнут. Дождь все сильнее, уже кое-где капли со звоном падают в подставленную посуду. Когда там побольше наберется воды, шум станет глуше.
— Ну, что ты там делаешь? — кричит Дзыцца. — В крайней комнате уже капает!
Я осторожно перешагнул через балку, подошел к трубе.
