Анатолий Кузнецов - Селенга
Они скрылись в уборную «для мальчиков», Горлов развернул свертки и приказал:
— Переодевайся!
Юрка облачился в новый костюм, который не нужно было ни подшивать, ни укорачивать. За костюмом последовали ботинки с мужественными рантами. Старье сложили, завернули в бумагу и сдали в гардероб. Сам Горлов начистил сапоги, почистился щеткой и надушился одеколоном у служителя. Он взял Юрку за руку и снова повел в фойе, кося глазами в зеркала, удивляясь: как чудесно они выглядят на пару с Юркой. В буфете они сели за столик, заказали пирожное, два слоеных языка, два бутерброда с икрой и бутылку ситро. Юрка уплетал за обе щеки, Горлов тоже с удовольствием подкрепился и вдруг подумал ни с того ни с сего: «А не бросить ли пить?» Подумал, и стало жутко.
В зале они сидели в пятом ряду, Горлов своей широкой спиной закрывал задним полсцены. Его попросили пригнуться. Сказка про попа и его работника Балду понравилась шоферу не меньше, чем Юрке. Он пришел в совершеннейший восторг, хохотал, аплодировал, стучал сапогами, пока Юрка не сделал ему замечание.
И даже много позже, когда уже легли спать на раскладушках в душной горнице маленького домика, Горлов вертелся, вспоминал и улыбался:
— Юр, а Юр! А как он его по башке! Поп аж до потолка!
— Ага.
— А тот черт из моря, оборванный! «Ты чего, говорит, мутишь?»
Юрка из вежливости поддакивал и смеялся, пока не уснул.
Ночью ему приснился педальный автомобиль «Ракета», который подарили ему Горлов и мать. Юрка легко ездил по зеленой траве, а потом машина оторвалась от земли и полетела, а Юрка сидел в ней, как пилот, и, чтобы быстрее лететь, взмахивал еще руками, как крыльями, все удивляясь: как же это он раньше не подозревал, что можно так просто, великолепно летать.
Внизу стояли маленькие мама и Горлов, подняв счастливые лица, и мама беспокоилась: «Не задень за проволоку, не порви костюмчик, сынок!» А Горлов смеялся: «Повел, повел! Валяй, Юрка!»
Шофер, наоборот, долго не спал. Он ворочался, курил; стремительно бежали мысли в разворошенной голове. Это было потому, что он так и не выпил в этот вечер. Крутились перед глазами старый продавец из универмага, паркетный пол и зеркала в театре; он вставал, открывал форточку, проверял, покойно ли спит Юрка. И все вспоминал, как он истратил деньги, и как это вышло, что он на свои кровные купил ботинки чужому мальчишке, тогда как копейка правит человеком. Лишь далеко за полночь он с трудом уснул, но продолжал ворочаться, бредил и кричал:
— Ну, ты, поворачивайся, залей подшипники, чер-рт!
4На другой день продолжалась все такая же ветреная, сырая погода, но без дождя. Все утро Горлов мотался по окладам, оформлял разные бумажки. Трансформатор был получен, погружен, машина заправлена бензином.
Выехали после полудня. У шлагбаума прихватили с десяток баб до Славяновки.
Ветер несколько просушил дорогу, особенно в открытом поле. Грузовик пошел ровно, споро, как добрый конек. Несколько раз, впрочем, останавливались, Горлов поднимал капот и проверял масло в двигателе: ему казалось, что оно слабо поступает. Но масло поступало хорошо.
На спуске с горы проехали мимо выбитых в кювете ям и перемолотых веток. Их было значительно больше, чем тогда, — наверное, не одна машина еще билась на адском подъеме. Горлов кивнул Юрке:
— А?
— Ага, — подтвердил тот.
Он прижимал к себе бесценные свертки, узел со сладкими пирогами, который по странному совпадению дала им на дорогу рыхлая женщина, хозяйка маленького домика.
Из кузова часто застучали. Горлов свернул на обочину, тормознул. Женщины слезали, снимали покупки, копошились. Шофер нетерпеливо открыл дверцу, хотел пугнуть их, чтобы не задерживали, но решил, что вряд ли Юрка найдет это остроумным. Бабы расстегивали кошельки, доставая деньги, но Горлов махнул рукой:
— Все, что ль? — и тронул машину.
— Ты почему же не взял? — удивленно спросил Юрка.
— А ну их. Не видал я их гривенников вонючих! — сердито сказал Горлов.
Вскоре Юрку укачало. Он сонно глядел на дорогу, крепился, клевал носом — и уснул.
Шофер повел машину тише, осторожно взял из рук Юрки свертки, поправил ему шапку. «Похож на мать, точная копия, — подумал он. — Красивый будет парень, черт подери, и такой же прямой, гордый. Бедовый постреленок. Тоже подумать — не шутка была матери вынянчить. Молодец женщина, одна с дитем, да в таком захолустье, работает… И негодяй же, должно быть, бросил такого сына и мать».
Вообще он не выспался, потому что встал в шесть часов утра — готовил машину к обратной поездке, но, несмотря на это, в голове и в теле его ощущалась какая-то непривычная трезвость и бодрость, чего с ним прежде никогда не бывало при поездках в город. Он опустил стекло и высунулся, вглядываясь вперед, ожидая поворота на пойму. Он прошел этот поворот лихо, с ветерком, а Юрка не проснулся, только головенка мотнулась.
Далеко вдали сверкнули стеклами совхозные постройки. Ветер гнал караваны серых, тяжелых туч, но чувствовалось, что теперь он их уж наверняка разгонит — в разрывах мелькало небо, и по полям бежали желтые солнечные пятна. Стояли густые, влажные и тяжелые хлеба, свежо зеленела вымытая дождем трава обочин. И такой был простор, такие дали, столько в них было свежего воздуха, ветра, запахав, залетавших в кабину. На холме белыми крапинками привольно раскинулись домишки, блеснул совхозный пруд с едва различимыми точками гусей.
Этот мир был тревожен, красив и наполнен до краев, как бывает в детстве, как в дни любви.
Горлов словно впервые в жизни изумленно увидел это и внутренне ахнул. Он протянул руку, чтобы растормошить, встряхнуть Юрку и показать ему чудо.
Но мальчуган так крепко опал, что было жаль будить, и он не тронул его.
Он подумал, что у мальчика будет впереди большая, длинная жизнь, и он — бог ты мой! — сколько раз еще узнает радость и красоту мира.
СТАРЫЙ ИНСТРУМЕНТ
В районном доме культуры шел смотр самодеятельности.
С утра на площадь съезжались грузовики, автобусы, потрепанные автомобили разных марок из ближних и дальних мест, из них высаживались пестрые толпы участников смотра, машины разворачивались, подкатывали под окна дома, и вскоре из них выстроилась длинная неровная шеренга.
Шоферы шли в зал — аплодисментами поддерживать своих, — а оттуда потихоньку перекочевывали в буфет.
В темном зале все время происходило движение. Выступившие приходили из-за кулис, искали свободные места, заведующие клубами озабоченно прибегали на цыпочках, шушукались, посидев минуту, вскакивали и исчезали.
Лишь в левом дальнем углу образовалось устойчивое ядро особо старательных и объективных зрителей, которые сами не выступали, никуда не торопились, не шептались и мест упорно не освобождали.
Члены жюри сидели на мягких стульях в проходе у пятого ряда; перед ними был столик с накрытой куском бархата лампой, которая освещала только стопу сколотых скрепками списков да розовые блокноты на скатерти.
Возглавлял жюри столичный композитор — пожилой замкнутый мужчина в очках. Он почти ничего не говорил, по его облику нельзя было определить — нравится ему что-либо или нет, он всегда был невозмутимо спокоен.
Участники смотра, косясь на его лицо с довольно неприятными чертами, трепетали и боялись его страшно. Они, впрочем, не знали, что председатель на самом деле — терпеливейший, добрейший, застенчивый до робости человек. В своей жизни он ни на кого не повышал голоса. Обладая плохими нервами, он привык держать себя в узде. Не любитель быть на виду, он чувствовал себя неуютно в роли главного судьи, за этим демонстративным, загородившим проход столиком; ему хотелось покурить, но он не позволял себе встать и на минуту выйти.
Вторым членом жюри была приехавшая с композитором молодая аспирантка консерватории, дирижер хора по специальности, девица высококультурная, очень эрудированная, обо всем имевшая свое категорическое мнение.
Но это опять-таки было внешне, а на деле она боялась композитора, боялась ударить перед ним лицом в грязь и сейчас же готова была отказаться от своего категорического мнения, если композитор, внимательно выслушав и покивав головой, говорил противоположное.
В жюри входил также художественный руководитель Дома культуры — долговязый мрачный парень, закончивший после армии культпросветовский техникум, человек неудовлетворенный, видно, по характеру строгий, даже злой. Участники самодеятельности ходили у него в струне, он у них пользовался непререкаемым авторитетом, ибо все решал энергично, с одного разу, честно говоря, может, не всегда верно, но уже сама энергичность не допускала мысли об иных вариантах, и все получалось хорошо, а ребята были готовы ради него в огонь и воду.
