Альберт Лиханов - Благие намерения
– Лепестинья! – спросила я. – А ты что, серьезно взяла бы ребенка?
– Маленького тяжело, – ответила она, – стара я. А вот эконького, как у тебя, взяла бы без оглядки.
– Совсем?
– Совсем!
Я застыла. Ведь это же выход! Вон и Мартынова говорила, что часто ее малышей усыновляют бездетные люди.
Нет, усыновление – дело сложное, да и чем я тут помогу? Я лично, воспитательница первого «Б». Вот если бы…
Память услужливо выдвинула из своих запасников цветное воспоминание: ликующий вестибюль, родители, встречающие первышей, и боль притихшей лестницы – строгие, обиженные, встревоженные лица моих детенышей. Они не понимают, почему никого нет за ними.
– Лепестинья, – спросила я, – хочешь взять кого-нибудь на выходные?
В субботу я увела детдомовских с лестницы в игровую. Какая простая игра – жмурки, да и словечко-то какое хорошее! Малыши устроили такой визг, такой переполох, что появления Лепестиньи никто не заметил.
По лицу ее блуждала растерянная улыбка, и я сразу поняла, что без помощи ей не обойтись. Мы обсудили все подробности с моей хозяйкой, разработали целую программу на два дня, куда входили и кино, и утренник в театре, где, я боюсь, сама Лепестинья бывала нечасто, и покупка какой-нибудь обновки, на чем особенно настаивала моя домоуправительница, но вот кого хочет она взять – мальчика или девочку, – не договорились.
Я подумала, Лепестинье, пожалуй, стоит позвать в гости девочку – быстрей найдет общий язык, – и окликнула шепелявую Зину Пермякову.
Зина только что водила, удачно мазнула кого-то из мальчишек и теперь нетерпеливо подпрыгивала, была потной – словом, еще купалась в азарте.
– Познакомься, – сказала я, – это тетя Липа, хорошая очень тетя. Она приглашает тебя в гости на субботу и воскресенье. Пойдешь?
– Нет! – весело крикнула Зина и уже развернулась к игровой, чтобы мчаться в кричащую ораву.
– Зина! – укорила я ее. – Ты поняла? В гости. К тете Липе.
Зина будто только увидела Лепестинью, замерла на мгновение и вдруг спросила:
– А пошему не к осине?
Я едва удержалась от смеха, а Лепестинья растерялась до испуга.
– Не знаю, – пролепетала она, и лицо ее выражало такое бескрайнее удивление этим незнанием, что Зина расхохоталась. Потом схватила ее за руку и потащила к выходу.
Лепестинья оборачивалась ко мне, вздымала на лоб брови, как бы спрашивала, что делать, а я махала ей рукой, чтобы убиралась моментально, не привлекая внимания других детей к этому таинственному исчезновению.
Таков был замысел – не привлекая внимания. Довольно рискованный замысел, потому что я брала на себя всю ответственность за исход. Никто в школе, кроме меня и Маши, не знал о нем. Маша одобрила сразу, ничего дурного не увидела. Но и она и я превосходно понимали всю меру моего риска – не дай бог, что-нибудь случится.
Ничего не произошло, Лепестинье я могла довериться на миллион процентов. И все-таки произошло. Уход Зины планировался как дело тайное, но не зря говорится, что все тайное становится явным.
Во-первых, Анечка Невзорова, от которой не могло ничего утаиться, прибежала ко мне с круглыми глазами и страшным голосом прошептала в ухо, что исчезла шепелявая Зинка. Пришлось, тоже на ухо, признаться Анечке, сделав ее как бы соучастницей заговора, что Зину пригласила на свой день рождения одна ее знакомая тетя. Анечка как будто успокоилась, но я заметила, как она подходит к окну и задумчиво смотрит на улицу.
Во-вторых, в понедельник Зина явилась в красивом красном капоре, который, конечно, очень шел ей – такая круглощекая ягодка! – и в этом капоре пришла в спальню. Что тут началось! Одни девчонки закричали, требуя дать капор для примерки, другие заплакали.
Я смотрела во все глаза на моих малышек и не узнавала их. Будто кто-то грубый взял и взбаламутил все, что было в этих девочках, – хорошее и плохое: в спальне раздавался сплошной крик.
Я едва утихомирила мою девичью ораву, хорошо еще, что мальчишки не увидели: явления Зины Пермяковой со своим красным капором, которая улыбалась во весь дырявый рот и порывалась назад, к двери, куда просовывалось совершенно блаженное лицо тетки Лепестиньи.
Малыши ушли на уроки, и я увела Лепестинью в игровую. Разговора у нас не вышло. Моя хозяйка улыбалась, восклицала и охала. Маловато для выводов. Хотя как сказать. Она была счастлива. Счастлива была и Зина.
В первую же перемену она залетела к нам: и схватила Лепестинью за шею. Та заохала, запричитала, что забыла такое важнущее дело, и вынула откуда-то из-за пазухи удивительный бант – пышными воланчиками, белый, с голубым ободком, настоящий цветок, и прицепила на голову Зине.
В мгновение девочка преобразилась.
Зина отплыла от Лепестиньи на цыпочках, высоко приподняв подбородок, и руки ее гибко плавали вокруг головы. Малыши, забежавшие вслед за ней в игровую, расступились перед Зинкой, а она не побежала, нет, полетела, точно пушинка одуванчика вдоль коридора, несомая ветром, а остальные побежали вслед за ней с молчаливым непониманием.
Эта сцена сильно подействовала на меня. Лепестинья ушла, а я бродила по коридору, снова и снова вспоминая летящую Зину.
После уроков, когда появилась Маша, я решительно двинулась к Аполлону Аполлинарьевичу.
Сбивчиво изложила результаты поездки. Потом призналась в своеволии. В эксперименте, ответственность за который, конечно, готова нести.
Он сидел за столом, положив свои круглые щечки в круглые ладошки, разглядывал меня, словно какую-то невидаль, и ничего не говорил. Опять помогал мне.
И я приступила к главному.
Нас, педагогов, не хватает и не хватит никогда. Это раз. Два – нельзя сужать круг людей, которые принимают участие в судьбах детей, границами педагогического коллектива. Пусть он будет трижды талантливым, этот коллектив, рано или поздно ребята уйдут из него, станут взрослыми. Таким образом, надо, чтобы у малышей сложились близкие контакты с другими людьми. Чтобы эти другие люди были друзьями детей на всю жизнь. Не родными, так близкими. Друзьями. Хорошими знакомыми, наконец. И в этом свете опыт Лепестиньи удачен – да, да, удачен! Пусть два дня в неделю Зина живет у нее. Пусть стремится порадовать ее школьными делами. Пусть отчитывается перед ней. Ждет субботы. А Лепестинья будет заботиться о девочке. Чем и кому это плохо?
Аполлон Аполлинарьевич смешно почмокал толстыми губами и пробормотал:
– Тепло, тепло…
Сначала я не поняла, о чем он. Потом сообразила. Ну уж! Это не жмурки!
– Горячо, а не тепло! – воскликнула я.
– Обкатаем на педсовете, а? – улыбнулся он.
Что ж, педсовет не обойдешь, но он обкатал прежде всего меня, надолго разделив мои мнения о людях на белое и черное. Представления об Аполлоне Аполлинарьевиче у меня развивались, так сказать, в белую сторону – ведь он поддержал в конце концов меня, а о завуче Елене Евгеньевне – в черную.
– До чего доехали! – говорила она. – По мнению Надежды Георгиевны, школа не в состоянии обеспечить воспитание двух десятков детдомовцев.
– Не воспитание, а сердечность! – отчаивалась я.
– Сердечность, это, конечно, хорошо. – Она недовольно поводила, точно в ознобе, широкими плечами. – Но ведь учитель тоже человек и не может форсировать свои чувства, выжимать из себя дополнительные эмоции. Мы не станочники, мы здесь не продукцию делаем и при всем желании не можем перевыполнять план по чувствам.
– Это верно, – говорила Маша, – чувства или есть, или их нет. – И Елена Евгеньевна бурела от негодования. – Любовь не компот, ее стаканами не измеряют.
– Самая отличная школа не может заменить родителей, – рвалась я в бой.
– Это смотря какие родители! – отвечала Елена Евгеньевна, и хотя наши мнения, в общем, не расходились, я в ту минуту терпеть ее не могла.
Вообще в коллективах, где много женщин, да еще таких, как школа, сражение самолюбий и престижности часто идет в сильном тумане, где туман – это личные вкусы, пристрастия, неприязнь и симпатии, мелкие недоразумения и даже, если хотите, зависть. И порой выходит, что говорят об одном и том же, только разными словами, а решение выносит характер: одна говорит «да», другая – «нет». Так что сшибаются характеры и престижи, а не точки зрения и взгляды. И Елена Евгеньевна рассуждала здраво, только с выводом, противоположным моему.
Мы не можем прибавить сердечности, в общем-то правильно рассуждала она, а вывод делала чисто дамский: значит, ребят нельзя никому отдавать.
Причина? А вдруг что-то случится? Что скажет гороно?
Словом, педсовет потихоньку превращался в дамскую перепалку, и тогда Аполлон Аполлинарьевич вскинул пухлые ладошки к вискам:
– Дорогие женщины! Если вы не успокоитесь, я куда-нибудь в таксисты уйду! Ну можно хоть чуточку сопрягать чувства с мыслями?
– Чувство – лучшая форма мысли! – пальнула я сгоряча по нему. Аполлоша терпеливо посмотрел на меня.
– Знаете, в чем дело? – спросил неожиданно грустно Аполлон Аполлинарьевич. – В ножницах.
