Евгений Поповкин - Семья Рубанюк
— Мы не виноваты, товарищ капитан, — отрезала Саша самолюбиво. — И никого не просили нас прикрывать…
— Я не обвиняю, а предупреждаю. Начало у вас хорошее, но надо действовать еще лучше.
— Учтем! — пообещала Саша.
— Учтите…
Касаткин посидел немного и вскоре ушел к себе в землянку отдыхать. Прощаясь, он с добродушной усмешкой сказал:
— Дневальные тоже не зря день провели. Гляньте, порядочек!
Зоя и Люба действительно поработали усердно. Они согрели воду, помыли дощатые полы, прибили над нарами нечто вроде ковриков, натыкали свежих еловых веток, застлали столик нашедшейся у Зои скатертью. Землянка приобрела обжитой, уютный вид.
— Если зайдет к нам тот фотокорреспондент, — сказала Зоя, — он обязательно запоет: «Какой волшебник живет в таком гаю?..»
Девушки громко и возбужденно обменивались впечатлениями.
— Мы чуть снайпера ихнего не сняли, — говорила Клава Маринина. — Гляжу, бьет из амбразуры. Никак не попадешь.
— А я своего фашиста интересно подловила, — сказала Нина Синицына.
Клава похлопала ее по плечу:
— Ты бы не одного могла… Но знаете, девочки, она все время кланяется пулям.
— А я тоже кланялась, — вызывающе сказала Мария.
— Ну и что ж, — пожав плечами, заметила Шляхова. — Ведь страшно, девушки!
Условились улечься спать пораньше, сразу же после ужина. Но часов около семи кто-то, поскрипывая снегом, нерешительно потоптался около землянки, и густой бас осведомился:
— Разрешите войти?
Раздвинув плащпалатку, в землянку осторожно спустились двое: старший лейтенант и старшина.
— Из артиллерийского дивизиона, — официально представился старший лейтенант и молодцевато козырнул. — По поручению личного состава…
— Пожалуйста, — пригласила Саша. Она сидела на корточках у печки и подкладывала дрова. — Девочки, уступите место.
Артиллеристы сняли шапки и сели.
Старший лейтенант был значительно моложе своего спутника, круглолиц, выбрит до блеска, над вздернутой сочной губой его чуть-чуть намечались усики. Но держался он солидно.
— Простите за вторжение, — начал он. — Хотелось посмотреть, кого мы сегодня прикрывали своим огнем.
— Надо было бы нам к вам зайти, — сказала Саша, — поблагодарить.
— Вот и ее прикрывали огнем, — представила Клава Марию.
— Командиры и бойцы будут очень рады, если в гости придете, — заверил старший лейтенант. Он кивнул на старшину: — Вот он был на энпе, когда вы били из своей засады.
Поговорив немного, расспросив, нет ли среди девушек землячек, старший лейтенант поднялся.
— Вы им побольше всыпайте, товарищи снайперы, — сказал он. — Мы в обиду вас не дадим. Значит, будем знакомы…
Артиллеристы надели шапки и, попрощавшись со всеми девушками за руку, направились к выходу.
VIIВ конце марта морозы внезапно сдали. В приильменских лесах закапало по-весеннему с сосен и елей, и сразу всюду появилось много воды; она выступала под ногами, стояла озерцами поверх взбухшего снега на проталинах, струилась мутными ручьями по обочинам лесных дорог, просачивалась в окопы и траншеи.
Апрель начался бесконечными моросящими дождями; за три-четыре дня снег превратился в грязную жижу. Мокро чернела склизкая ржавчина коры на стволах деревьев; унизанные прозрачными бусами капель, ветви при каждом порыва ветра кропили прошлогоднюю мертвую листву, плесень кочковатых мхов.
В один из таких ростепельных, слякотных дней Оксана пешком, в промокшей шинели, пришла на командный пункт командира дивизии.
Заглянув в дверь, завешенную плащпалаткой, и увидев, что полковник Рубанюк сосредоточенно, сверяясь с лежащим перед ним листом бумаги, наносил что-то на карту, Оксана хотела было подождать, но Иван Остапович заметил ее.
— Заходи, заходи! — пригласил он, мельком взглянув на нее и снова склоняясь над картой. — Скоро закончу… Да ты отдай шинель Атамасю, — добавил он. — Пусть просушит.
Спустя несколько минут Иван Остапович спросил, свертывая карту:
— Ну, как живешь? Давненько не виделись.
— Почти два месяца.
— Письма от Петра имеешь?
Оксана грустно покачала головой. Машинально водя пальцем по крышке столика, она спросила:
— Помните, Иван Остапович, я просилась на передовую?
— Было такое дело.
— Майор Романовский меня тогда не отпустил. А сейчас… Я твердо решила…
— Что там у тебя случилось?
— Ничего особенного не случилось, а больше в медсанбате оставаться не хочу.
Рубанюк искоса разглядывал ее похудевшее лицо. Оксана за последние месяцы сильно изменилась и подурнела. Почти не осталось на ее щеках прежнего цветущего румянца, голубые глаза утратили свой лучистый блеск и, окруженные глубокой желтоватой тенью, казались очень усталыми и растерянными. «Скрывает что-то», — подумал Рубанюк. Вслух он сказал:
— Если бы в армии руководствовались подобными соображениями: «хочу», «не хочу», то я, например, давно бы покинул эти болота… Давно был бы где-нибудь поближе к Украине.
— Вы и я не одно и то же, — возразила Оксана. — Бывают такие обстоятельства, когда с желанием нельзя не считаться.
— Надо знать, что это за обстоятельства.
Оксана все так же машинально выводила по столу пальцем какие-то круги и вдруг, вспыхнув, решилась:
— Хорошо! Скажу… Мой начальник… Случилась такая беда… Любовь примешалась… — Чувствуя на себе пристальный и испытующий взгляд, Оксана мучительно краснела, сбивалась, слова у нее получались жалкие и бесцветные. — В общем… работать нам вместе нельзя… Он придирается, нервничает…
Иван Остапович, вслушиваясь в дрожащий голос Оксаны, тревожно думал: «Еще полгода проторчим на одном месте, в этих болотах, таких вот сюрпризов не оберешься. Народ молодой, все закономерно… Неужели не устояла дивчина?»
Словно читая его мысли, Оксана поспешно сказала:
— Вы плохое что-нибудь не думайте… До серьезного не дошло и не дойдет. И Александр Яковлевич не пошляк, не бабник.
Иван Остапович задумчиво помолчал, потом сказал:
— Пожалуй, придется к твоей просьбе прислушаться. Ты рапорт написала?
Оксана подала ему аккуратно сложенный листок.
— Оставь у меня, поговорю с начсандивом. Через несколько дней тебе сообщат решение…
Возвращаясь в медсанбат, Оксана обдумывала, что бы такое сказать Романовскому. Ушла она без разрешения, после того как Александр Яковлевич грубо накричал на нее в перевязочной, а затем прибегал извиняться и говорил какие-то любезности.
Уже на полдороге Оксана спохватилась, что забыла сообщить Ивану Остаповичу о письме Аллы Татаринцевой. Алла настойчиво просила помочь ей вернуться на фронт. Она вполне могла бы заменить Оксану в медсанбате.
«На следующей неделе пойду еще раз к Ивану Остаповичу, тогда и покажу письмо», — утешила себя Оксана.
Но через день произошло весьма важное событие. Дивизию срочно перебрасывали на другой фронт, и Оксана так и не успела оформить свой перевод.
За сутки до того как медсанбат покинул деревушку, с передовой доставили девушку-снайпера с осколочным ранением левой руки. Оксана в это время дежурила и, сидя в приемо-сортировочной, узнала, что фамилия девушки Синицына, зовут ее Ниной. Она была ранена при смене огневой позиции.
— Меня не отправят в тыл? — тревожно допытывалась Нина, при каждом движении морщась от боли и с трудом сдерживая слезы, наполнявшие ее большие глаза.
— Больно? — спросила Оксана, сочувственно глядя на нее.
— Не больно… Боюсь как бы меня не задержали здесь долго.
— Врач решит, — ответила Оксана уклончиво: рана была серьезная.
Она повела Синицыну на осмотр к Романовскому.
— В эвакогоспиталь! — приказал он коротко, закончив обработку раны и перевязку.
Синицына с мольбой приложила здоровую руку к груди:
— Товарищ доктор!..
— Ну, а кто будет с вами в дороге нянчиться, любезная? — Романовский сердито уставился на девушку. — Вам известно, что мы снимаемся? Всех раненых выписываем…
Синицына упрямо тряхнула рыжими волосами, сузила глаза:
— Это меня не касается. Я не могу отстать от подруг… И пару свою потерять.
— Ничего не могу поделать.
Романовский снял халат.
— Не возьмете — и сама доберусь до станции, — сказала Синицына таким тоном, что и Романовский и Оксана поняли: девушка способна это сделать.
— Разрешите, товарищ майор, ехать ей с нами? — сказала Оксана. — Возьму все хлопоты на себя.
Романовский с досадой махнул рукой:
— Доложите командиру медсанбата…
На следующее утро за имуществом и людьми медсанбата пришли автомашины. За три часа колонна добралась до станции Бологое, наполовину разрушенной бомбами. Горьковато запахло угольным перегаром, карболкой, вокзальными запахами — мазута, солдатского сукна, махорки.
