Пантелеймон Романов - Русь. Том I
— Но как же?… — сказал было Авенир.
— Как? — горячо воскликнул Федюков. — Я сам не знаю как! Но это — сама истина. У нее невинная, незапятнанная душа. У нее нет ничего искусственного, нет… да положи ты эти дурацкие книги!.. нет надуманного разврата. На нее, как она говорит, налетела буря.
— Ну, а ты-то? — спросил Авенир.
— Что я?
— Почему ты ее не остановил? — спросил Авенир.
— Я не знаю, как это случилось. И вообще ничего не могу понять и потому прошу тебя, как друга, под величайшей тайной, — сказал Федюков, оглянувшись на дверь, — помоги мне в этом. Я просто был удручен одиночеством, отсутствием смысла своего существования, живого дела. Ты можешь сказать, что это глупо, идиотски глупо, похоже на фарс, на водевиль, на что хочешь. Но одно оправдание всего этого ты для меня должен оставить: это то, что я не умею рассчитывать. Я действую непосредственно. Хватит у тебя духа за это осудить меня?
— Нет, не хватит, конечно, — сказал Авенир, все еще не будучи в состоянии уяснить себе, в чем должна заключаться его великая, как сказал Федюков, роль.
— Я знал, что не хватит! — воскликнул Федюков. — Потому что у тебя широкий масштаб души, способной понять многое, способной понять все. И вот я тебе повторяю, что в данном случае я вовсе не беспокоюсь о нарушении общественной морали. Перед профессором я тоже не чувствую себя вот настолько виноватым, потому что нас с ним не связывают ни единство убеждений, ни высшие отношения. Мы с ним чужие! — сказал Федюков, резко черкнув по воздуху пальцем, как бы подведя быстрый итог. — С ним мы — квиты. Но Валентин!.. ты понимаешь, это совсем другое, это необыкновенная душа; нас связывает с ним многое и притом такого порядка… который не похож на обывательскую дружбу и мещанские приятельские отношения. Это другая проба. И вот только что он отвернулся, как это случилось. Дальше! — сказал он, махнув рукой на хотевшего что-то сказать Авенира, как бы давая ему понять, что свиток еще далеко не весь исчерпан. — Далее, сама Нина. Что мне делать с ней? Я десять минут назад хотел одним ударом разорвать эти отношения, как это ни тяжело мне было. Но я вдруг увидел, что она холодна ко мне. Что же это? — подумал я. — Ошибка? Заблуждение, вздорный порыв? И решил испытать ее. И убедился, к счастью, что я неправ. Она только просила меня не оказывать на нее давления. Согласен. Но я теперь почувствовал, что упустил момент для разрыва, тогда как я связан по рукам, по ногам, связан своей семьей, от которой не знаю куда деться.
Федюков вдруг сел на стул и сдавил голову обеими руками, точно она готова была разорваться от распиравших ее противоречивых мыслей. Потом сейчас же опять вскочил с каким-то неожиданно грустным, просветленным выражением лица.
— Авенир! как хорошо и высоко себя чувствуешь только тогда, когда не спускаешься к людям. Друг! Если бы мне когда-нибудь удалось благополучно ликвидировать эту историю, я бы тогда на версту не подходил к ним. Помоги мне как-нибудь освободиться от этой женщины, — неожиданно закончил он.
В дверь постучали.
Вошла баронесса Нина.
— Вот поговори с ним, — сказал ей как-то кротко и грустно Федюков, — я ему все рассказал. — И он вышел из комнаты, оставив вдвоем Авенира и баронессу.
XXX
Авенир был крайне смущен неожиданностью такого оборота дела. Первый раз в жизни ему приходилось иметь дело с женщиной по такому вопросу, т. е. говорить о любовных делах, да еще в качестве посредника. Он так испугался от необходимости сказать баронессе жестокую истину, что стоял некоторое время потерявшись и совершенно молча.
Когда он представил себе, что сейчас начнутся слезы, быть может истерика, которой он боялся больше всего на свете, он совершенно не находил, что ему говорить баронессе.
Но то, что произошло, что сказала ему баронесса, он ожидал менее всего.
— Милый друг, вы знаете, я дурная женщина, — сказала баронесса. Она подошла к Авениру, взяла его за руку и опустила глаза. — Но я очень несчастна. Со мной постоянно случаются вещи, которых предвидеть невозможно. Федор вам рассказал все. Это одна из неожиданностей, которую я меньше всего могла предвидеть, так как, клянусь вам всемогущим богом, — сказала баронесса, повернувшись в ту сторону, где висели образа, — клянусь всемогущим богом, что за минуту до того я не знала, что это случится. Но это случилось. Как? Почему? — не спрашивайте. Я не знаю. Он тоже не знает. Никто не знает. И это ужасно. Во всем этом я виню Валентина. Он уехал так неожиданно, я была к этому не приготовлена, что впала в какое-то состояние… Милый друг, не пугайтесь и не презирайте меня, нет, впрочем, презирайте, так как я того заслуживаю. Да, да, заслуживаю, несмотря на ваши свободные, честнейшие убеждения, перед которыми я всегда преклонялась, — сказала она, когда Авенир в этом месте торжественно протестующе поднял руку. — Но на меня это так подействовало, что я не могу больше скрывать. Я призвала вас и вам говорю об этом. Я сказала бы всем об этом! Спасите меня! Я и всегда была легкомысленна, нет, я просто мало следила за собой и не отдавала себе отчета. Сейчас я невольно отдала себе отчет. Я во всем отдала отчет. Вдруг отдала. Я несчастна тем, что не могу оставаться без поддержки. Валентин уехал, и меня охватили страх и предчувствие.
И пока у меня мужчины менялись, когда вместо князя был барон, вместо барона — профессор, то все это было хотя тоже неожиданно, но понятно. По крайней мере, свет понимал. Он понял даже профессора и Валентина вместе, и я ему благодарна от всей души. Но то, что произошло теперь, равносильно тому, что у меня при муже два любовника! Я готова ломать руки. Я уже ломала их… У Валентина это никакого сочувствия не вызовет. Он взял себе в голову эти несчастные священные воды Тургояка, и все остальное для него нуль: два — так два, три — так три…
Но сейчас же с живостью прибавила:
— Да в том-то и дело, что здесь три и ни одного. Вы же знаете меня, что я — недалекий человек. Не прерывайте, я отлично успела убедиться в этом, потому что я знаю, что у всех людей в голове ясно и просто, а у меня… — она, вздохнув, опять развела руками, — я сама никогда не могла узнать, что у меня в голове, — у меня какой-то туман, и все вот так, — она показала руками, повертев их перед собою: — Когда со мной ничего не случается, я этого еще не замечаю, но как только что-нибудь случится, так все — вот… — Она опять пошевелила пальцами перед лбом: — Так вот я прямо и честно говорю: я недалекий человек, у меня в голове путаница, но сердце мое перед вами — ни на какую интригу и на все остальное оно неспособно, неспособно!.. Я сказала — «три и ни одного». Так это и есть. — Она, загнув один пальчик и посмотрев на стоявшего перед ней Авенира, сказала: — Профессор — раз! Но он… вы понимаете… я с ним могу быть в одном доме, в одной комнате, в одной… ну вы понимаете, так что он отпадает.
Она отогнула пальчик.
— Валентин — два! — она опять загнула тот же палец, взглянув продолжительно на Авенира, как бы испытывая его, и потом быстро сказала: — Но его нет уже второй день.
И опять выпрямила пальчик.
— Так что опять никого. Теперь — Федюков… Вот тут-то как раз и касается дело той моей способности или вернее неспособности следить за собой, благодаря чему и получилось…
Она в третий раз загнула все тот же пальчик.
— Но получилось… — проговорила она медленно, — получилось недоразумение. Я увидела, что это был порыв и что сейчас уже ничего нет. Вот!
Она показала Авениру свою руку и на его глазах, точно выпуская из руки птичку, отогнула пальчик.
— В результате — ничего. Три — и ничего. Поняли? Да? Почему со мной, именно со мной, а ни с кем другим случаются такие вещи? И вот теперь я говорю себе: ты поддалась минутной слабости, мужчина полюбил тебя; он, несмотря на свою связанность семьей, бросил все ради тебя (он уже третий день ночует у нас) — и ты ему скажешь, что все случайность, ты его не любишь и он должен уйти куда-то. Я не знаю куда. Одним словом, должен! А он только пять минут назад умолял меня, просил.
— Он умолял? — переспросил Авенир.
— Ну да, он вот на этом месте стоял передо мной на коленях, — сказала баронесса, перейдя по ковру несколько шагов к дивану и показав пальцем то место, где стоял на коленях Федюков.
Авенир в рассеянности тоже сделал несколько шагов и посмотрел на это место.
— И вот меня теперь мучает — мучает эта мысль и чувство вины перед ним. Я задаю себе вопрос: «А имею ли я право оттолкнуть его после того, что произошло? Что же, я должна продолжать быть его женой?» И мне какой-то голос, внутренний, конечно, голос, — прибавила она, — говорит, что должна: «Иначе ты будешь причиной страданий». Но мои-то страдания от этого! Вот видите? Я бросаюсь из стороны в сторону, в голове еще больше начинает от этого путаться. Я ищу и не нахожу ответа, никакого ответа! — сказала баронесса с выражением отчаяния и безвыходности, пошевелив пальцами перед лбом.
