Геннадий Гор - Волшебная дорога (сборник)
— Не знаю, как насчет человечества, — сказал я, подавая ему блюдо с селедкой, — но вы явно не унываете.
— А вы? Вы разве приуныли?
— С вашей помощью.
— Как вас понять?
— Я как раз читаю вашу книгу.
— Вы меня принимаете за продолжение моей книги?
— Не за продолжение. Нет! Но я считаю, что между книгой и автором должно быть единство, если автор вполне искренний человек.
— Можете считать меня не вполне искренним. Я вам разрешаю. Но книга есть книга, а я не книга. Я — человек. И ничто человеческое мне не чуждо. Неужели я должен предаваться унынию, пробуя такую вкусную селедку и попивая такое отличное вино? Чуточка сенсуализма не помешает человеку, даже если он только вчера узнал, что он смертен. Но я узнал это не вчера.
— В своей талантливой книге вы не оставляете никакой надежды.
— Для чего пишутся книги? — вдруг спросил он меня.
Я не ответил. Он ответил за меня и за себя:
— Для того, чтобы, кроме всего прочего, Их читали. А кто будет читать оптимистическую книгу, похожую на передовицу газеты «Физическая культура и спорт»? Отчаяние и страдание на бумаге и жизнерадостность в миру. Сейчас в моде такого рода дуализм. Повеселившись в обществе друзей, вволю пображничав, человек у себя дома не прочь немножко погрустить.
— Но какое же тут веселье, какой смех, когда…
— А что, собственно, произошло? Что?
— Как что? А продолжение рода человеческого?..
— Ах, вот что вас заботит. Человеческий род? Разве вам неизвестно, что эта проблема разрешена наукой? Достаточно взять ядро из любой нашей соматической клетки, например кусочек кожи, и пересадить ядро в женскую яйцеклетку, и вы снова начнете жить в лице своего двойника — сына. Не огорчайтесь, друг. Не принимайте ничего близко к сердцу. Пусть огорчается ваш будущий сын или внук, узнав, что он ничем не отличается от вас.
45
Нa следующее утро меня разбудил револьверный выстрел.
За завтраком я узнал, кто стрелял. Стрелял социолог. Стрелял в себя.
Придя в свою комнату, я снова раскрыл его книгу.
Я никогда раньше не задумывался над тем, для чего пишутся биографии писателей или философов. Ведь они пишутся и для того, чтобы показать, что между автором и его книгой существует единство. А как быть, если этого единства нет? Как быть, если автор похож на эстрадного актера, на затейника или светского болтуна, а его книга — это могучая мысль, искренний и трагический голос вдруг заговорившей истории и природы?
Я думал об этом, раскрыв книгу. Я думал об этом и о пистолетном дуле, поднесенном к виску, и о селедке с луком, и о пошловатом голосе эстрадника, о его пустых, захватанных, ничьих словах. Но ведь это была только маска. Маска, которую зачем-то надел на себя глубокий и тонкий человек.
Его книга — это был он сам. Он сам, и на этот раз без маски.
Книга была многоголоса. Она сумела слить себя со множеством людей, перед которыми вдруг возникла стена. С одной стороны — стена, а с другой — пропасть. Спешить было некуда. Пора было подумать. Но разве мало думало человечество за несколько тысячелетий своей цивилизации? Разве мало оно выдвинуло мыслителей? Но ни один мыслитель не мог предвидеть того, что случилось в результате войны машин.
Нужно было снова дать ответ на вопрос — что такое человек?
Уже сколько раз социологи на этот вопрос отвечали так: человек существо двойственное, это своего рода кентавр. Начало биологическо-животное срослось с началом духовно-социальным.
С тех пор как возникла цивилизация, человек стал стыдиться в себе того, что связано с физиологией и биологией. Он нуждался в иллюзии. Иллюзия помогала ему не замечать в себе животное начало. Иллюзия и связанный с этой вечной иллюзией талант. Эта иллюзия и породила искусство и науку.
Но вдруг время остановилось. Время остановилось, но часы шли. И от того, что шли часы, остановившееся время казалось еще более загадочным и страшным.
Человек вспомнил, что кроме того, что он человек, он еще и генотип. Слово «генотип» перешло из учебника генетики в бытовую разговорную речь. Оно было на устах у всех.
Генотип. Что это значит? Это значит, что каждый индивид-это одновременно и род. Ведь он, кроме себя, носит в себе бесконечное количество других. Это гены. Самое удивительное из того, что создала природа. Гены — это возможность для различных комбинаций, для появления все новых и новых, никогда не повторяемых индивидуальностей. Это резерв, и бесконечный прогресс, без чего невозможна бы была биосфера.
Человек — генотип, фокус, в котором сходятся нити времен и еще нереализованных индивидуальностей.
Отнять у человека гены — значит, вырвать его из времени и оставить в пустоте.
Это и было осуществлено в эпоху войны машин.
Война кончилась. Уцелели миллионы людей. Но эти люди носили в себе только самих себя. Они были навсегда отрезаны от прошлого и будущего. Связь времен прервалась. Гены погибли.
Правда, сохранилась память соматических клеток, не пострадавших от радиации. Искусственным путем можно было продолжать человеческий род. Но соматические клетки, в отличие от половых, не были подчинены игре случая. Случай был изгнан из природы человека, а значит, была изгнана возможность реализации бесконечных комбинаций, неповторимость индивидуума. Бесконечность повторения одного итого же, вечность-вот с чем встретилось лицом к лицу человечество после войны машин.
А что дальше?
46
Мое возвращение в свой мир было довольно трафаретным.
Я проснулся и увидел бульвар, полный нянь, мам, бабушек и детей.
— Где я? — спросил я дородную няню, сидевшую со мной рядом на скамейке.
— На Большом проспекте, гражданин, — ответила няня. Видно, после похмелья. Спите здесь уже который час.
Я посмотрел налево, направо. Да, детство еще существовало. Значит, я на своей Земле.
Вернувшись в свою комнату, я услышал телефонный звонок в коридоре.
Я снял трубку, крикнул:
— Слушаю!
И сразу же услышал знакомый голос.
— С приездом, — сказала Офелия. — Как себя чувствуешь?
— Разве я отлучался, а не видел все это во сне?
— Спроси у соседей, сколько дней тебя не было, — сказала Офелия и повесила трубку.
Я, разумеется, не стал спрашивать соседей. Мой внутренний опыт говорил мне, что это был не сон, а явь.
Я долго ходил по комнате из угла в угол и думал. О чем? О детстве. И о той планете, где детство уже не существовало. Эта мысль не давала мне покоя. И чтобы освободиться от гнетущего чувства, я решил писать роман. Роман-утопию. Тогда еще не существовало понятия «антиутопия».
И я пошел покупать толстую тетрадь. Но первая же фраза, которую я написал, привела меня в полное уныние.
«В саду пели птицы…»
— Почему они пели? — спросил голос, сидящий внутри меня. — Зачем?
Я не сумел ответить на этот вопрос. Действительно, почему они пели? Зачем? И почему с этой глупой фразы я должен начинать свой роман?
Я зачеркнул эту фразу и написал другую.
«Птицы не пели», — написал я.
— Почему они не пели? — спросил голос, сидящий внутри меня.
Почему?
Вопрос остался без ответа.
Нет, у меня не ладилось. И я обратился за помощью к Офелии. Вы думаете, она мне диктовала, произнося своим надменно-мелодичным голосом полубогини-полудомашней хозяйки разные красивые и благозвучные слова?
Нет, она просто превращала себя в книгу, сливаясь с ее текстом, как синяя лесная река становится частью леса и частью бытия в поэме подлинного поэта, где слова не просто слова, а вещи и явления, облекшие себя в звук, в эхо жизни, в эхо, отражающее тебя и меня, играя с миром и вещами в волшебную игру.
Мне неизвестно, как рассказывали древние скальды свои саги, как говорил Гомер и автор «Слова о полку Игореве». Не само ли время говорило их голосом? Голос Офелии снова стал рыдающим, как в те дни, когда она ходила по дворам и пела древнескандинавскую Эдду, не думая о том, поймут ли обыватели, подошедшие к раскрытым окнам, слова, сложенные скальдом.
Иногда она обрывала свою Эдду, свой рассказ, чтобы поболтать и покурить. И мы начинали с ней разговор о том, что такое поэзия.
Да, что же это такое?
Сотни, тысячи людей, начиная с Аристотеля, пытались ответить на этот вопрос, но поэзия ускользала из силка логики. Тогда историки и исследователи погружали свою мысль в бездонное море истории, в те тысячелетия, когда рука краманьонца писала на стене охрой оленя или бизона. Жизнь сливала себя с линией и цветом, чтобы соединить тебя и меня и этот миг на стене пещеры. И все же это было так же необъяснимо, как необъяснима была Офелия — слово, картина, образ и Колина жена, сидевшая вот тут, напротив меня.
Она сидела, и синяя струйка папиросного дыма вилась возле ее прекрасного и усталого лица. А рядом на столе стояла пепельница с окурками, стакан с чаем и французская булка.
