Николай Сухов - Казачка
Надя отстала от подводы. В первую секунду она безотчетно рванулась вперед, за повозкой, увозившей Любушку. Рука ее, которой она держала на поводу своего коня, до боли вытянулась, струной натянув загрубелые ремни. И тут она, взглянув на коня, высоко задравшего от рывка голову, на притороченные к седлу походные вьюки, вдруг опомнилась: не оборачиваясь, быстро шагнула к попятившемуся коню, закинула поводья и быстро занесла ногу в стремя.
Обоз между тем опять сомкнулся и двигался все дальше.
Настя, подпрыгивая в повозке на рытвинах, с трудом удерживая девочек, сползавших с коленей, сняла с головы батистовую с розовой каемкой косынку, чтоб помахать Наде, но оглянулась и опустила косынку: Надя была уже далеко. Припав в луке, она скакала карьером вдоль бугра и уже приближалась к заречечным, под горой, яблоневым и вишневым садам, которые огибала полевая кратчайшая на станицу дорога.
Эпилог
Прошло три года.
Народ, поднятый большевиками на отечественную войну, вышвырнул из страны чужеземцев — американских, англо-французских и всяких иных интервентов и их пособников — белогвардейцев, и война затихла. Правда, то там, то здесь в стране запоздалым отголоском вспыхивали кулацкие мятежи и восстания: антоновщина — в Тамбовской губернии, остатки махновщины — на Украине; мятеж в Кронштадте… Да и на Дону, в частности по Хоперскому и Медведицкому округам и по соседствующим с ними саратовским селам, все еще метались, зверствуя, шайки Бакулина, атамана Маторыгина, за которыми по пятам гонялись чоновцы, как сокращенно называли бойцов частей особого назначения.
Не всем хуторянам после войны, затяжным ураганом пронесшейся над страной, пришлось вернуться под родные крыши: много, очень много за эти годы — и в станицах, на площадях, и просто в степи — появилось могил, братских и одиночных. А те хуторяне, чьи судьбы оказались счастливее других, возвращались домой по-разному: одни гордо, хозяевами новой жизни; другие, кто служил у белых или отступал с белыми, — втихомолку, как можно незаметнее.
Первым из таких, которые возвращались втихомолку, был старик Фирсов. Вернулся он еще в прошлом году, в самом конце зимы. Худой, опаршивевший, облезлый — даже собственная старуха его не сразу признала. Угонял он из дому пароконную подводу, да и добра увез немало, а вернулся с пустыми руками — с монистами из вшей на овчинном тулупе. Куда все добро его девалось — и сам он не знал. Целый месяц провалялся в сыпняке в одном из хуторов Сальского округа. Хозяин, в доме у которого пластом лежал он, когда по его душу, как говорят, бог с сатаной спорили, хозяин этот, жуликоватый мужик, сказал ему, что подводу его, со всем, что на ней было, забрали, мол, красные. Так ли это или не так, но делать было нечего. Пришлось старику христарадничать по дворам. Шел селами и хуторами. Всю зиму шел.
Но он-то, богатырь, все же выдюжил, хоть и на себя не похож стал; а вот бывшего атамана Бочкарева, как Фирсов сообщил, сыпняк подрезал. Закопали его в поле, на гумнах, где довелось провести ту холодную, с дождем и снегом, ночь. Все окрестные села были заняты отступавшими воинскими частями, обозами, и устроиться на ночлег было решительно негде. Это — перед вторичной переправой через Дон, в районе Константиновской. Что сталось с другими стариками хуторянами, отступавшими вместе с Фирсовым, он не знал.
Но к концу лета, в молотьбу, неожиданно объявился в хуторе ктитор, все такой же крепыш, лишь затылок его, который раньше был прикрыт седыми кудряшками, теперь стал совсем голым. У него узнали про Абанкина. Уехал Петр Васильевич за границу. Морем уехал, из Новороссийска, где, прижатые Красной Армией, сбились в кучу и многотысячные толпы беженцев, и белогвардейские части, и военные обозы. Это было настоящее столпотворение, и таким, как ктитор, поистине легче было пролезть сквозь игольное ушко, чем попасть в «рай» — на пароход. А Петр Васильевич тряхнул плисовой мошной с царскими золотыми и попал.
Наумовна, как соседи могли заметить, по нем, кажется, не так-то уж убивалась. А когда вернулся Трофим, и вовсе перестала вспоминать о муже. Между прочим, служба на долю Трофима выпала довольно легкая: сразу же попал он в плен к красным и, так как оружия советская власть таким не доверяла, всю войну обретался в тылу, на различных работах. Ну, а это — как бы порою работа ни была трудна — все же не то, что подставлять в атаках голову под шашку!
Почти одновременно с Трофимом — уже в двадцать первом году — пришли постаревший Моисеев и еще двое пожилых казаков — вместе их в восемнадцатом году мобилизовали кадеты, вместе они в одной части и служили у них.
— Волки тя ешь, навоевались! — рассказывал Моисеев хуторянам. — Подхватил нас Буденный и попер прямо к Черному морю, купать, как овец перед стрижкой. Сочи… город такой у моря есть. Вот за этими Сочами сгуртилось нас… не знаю сколько — бессчетно, большие тыщи. И чохом все — в плен. А кой-кто в плен не захотел. Дюже набедили, значит, красным. В горы тягу дали. Наш Поцелуев тоже в горы ускакал, отбился от нас. Да, волки тя, дела!..
Из красных фронтовиков первым вернулся Артем Коваленко, стриженый, большеголовый, но все с такими же огромными, в кольцо, усами. Он пришел еще летом двадцатого года или, кажется, даже весною, — из госпиталя. Рано выбыл из строя, но вспомнить ему при случае было что. Особенно любил он рассказывать в кругу стариков или парней о тех днях, когда служил уже в корпусе Буденного.
Оказывается, весь Верхне-Бузулуцкий полк был влит в буденновскую конницу еще в то время, когда советские, оборонявшие Царицын, войска, в том числе и полки Буденного, оставили город и, отбивая сумасшедшие атаки конных частей Врангеля и Улагая, отступили на север, к линии Камышин — Балашов. К слову сказать, примерно тогда же — в июле тысяча девятьсот девятнадцатого года — в Буденновский корпус вошла и та конная боевая дружина, в которой была Надя.
Если на карте Донской области, от самых северных границ ее и до реки Дона, до того ее плёса, которым она разрезает область поперек, провести линию, отметив путь, по которому в то время лавиной пронесся, настигая и громя врагов, Буденновский корпус, вскоре развернутый в Конармию, то получатся огромные зигзаги: от Таповки, Северо-восточнее Балашова, по-над Медведицей — до самого Дона, до Усть-Медведицкой станицы; отсюда по-над Хопром — вверх, до Урюпинской; из Урюпинской — снова вниз: через Калач (Воронежский) до Казанской станицы на Дону; и опять вверх: через Таловую на Воронеж.
Судьба хранила Артема и в яростных боях под Усть-Медведицкой, где пришлось на совесть поработать и шашкой, ходя в атаки, и винтовкой, отбивая контратаки; хранила его судьба и в больших боях под Казанской; а вот под Воронежем подвела. Во взвод, в котором состоял Артем вместе с многими другими платовскими хуторянами, при походном движении попал вражеский снаряд. Под Пашкой Морозовым убило коня, самого Пашку чуть задело, его, Артема, тяжело ранило, а Латаного наповал уложило.
Порядочно Артему пришлось поваляться на больничной койке. Но, видно, крепкая жизненная «пружина» была вложена в него природой; доктора помогли, и он перемогся. Домой пришел — кровинки в лице не было, но скоро опять по скулам его разлился румянец; чуб отрос и, по-прежнему завиваясь, коснулся брови. И, как говорится, сила в жилушках заиграла — и охота к работе вернулась. Хуторская беднота решила, по примеру других мест, сорганизоваться в артель, и Артем возглавил это новое дело.
Долго еще, целый год, после того как вернулся он, никого из красных фронтовиков в хуторе больше не появлялось. Но вот — уже по демобилизации — сразу потянулись один за другим. Пришел обросший большущей бородой Игнат Морозов; пришел батареец Бережнов и еще кое-кто из фронтовиков старших возрастов.
А из молодых пока вернулась домой одна лишь Надя. Возмужала она и расцвела. Не скоро привыкла она к своему новому мирному положению и все не могла нарадоваться, глядя, как ее живой портрет, Любушка, которую она оставила совсем малюсенькой, беспомощной, взапуски с Верочкой бегает по двору и палисаднику и щебечет-щебе чет, как говорливая касатка. Она только первые дни немножко дичилась матери; сидя у нее на коленях и разгрызая жесткие, привезенные ею пряники, все искоса вскидывала на нее голубые недоверчивые глазенки. Но это только в первые дни. А потом уже сама напросилась спать с нею вместе. Кровь сказалась.
— А иде ты, мама, была? — все допытывалась она, — А тяво делала?
И нелегко было маме рассказать своей дочке, где она была и что делала.
Воронеж, Ростов-Дон, Новороссийск, окрестности Львова, Крым — везде побывала она, где побывала, очищая родину, Первая Конармия. Выдержала Надя и тысячеверстный переход в конном строю Майкоп — Умань, длившийся семь с половиной недель — с третьего апреля и по двадцать пятое мая, когда Конармию, только что покончившую с Деникиным, перебрасывали на польский фронт. Выдержала в октябре и другой переход в конном строю, семисотверстный, Бердичев — Каховка, когда армия была брошена на Врангеля. Редко когда Надя передвигалась на двуколке или, зимою, в санях. А почти все время — в седле. И не при каком-нибудь обозе второго разряда, а вместе с бойцами, там, где свистели пули и, подчас скрещиваясь, поблескивали шашки, там, где больше всего в ее помощи нуждались раненые бойцы.
