Сергей Сартаков - Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот
Остаток ночи Александр провел в разговорах со своей матерью. Она выслушала сына очень сочувственно. Сразу же объявила, что одобряет все его решения. Лика очень хорошая и просто несчастная девушка. Ей надо помочь. Ужасно, что так трагически стянулись в один узел все обстоятельства. Не надо слишком тревожиться за жизнь Лики, в институте имени Склифосовского хирурги действительно делают чудеса. Только бы не осталась девушка калекой. А растрату Ликину следует погасить. Это правильно. В сложившихся обстоятельствах это просто необходимо. Деньги Лика, конечно, не присвоила. А негодяя, который их украл, все равно не найти.
Она грустно улыбнулась, когда Александр привел слова Петра Никанорыча о «радиусе действия собаки» и рассказал о своих предположениях, что деньги были похищены все же в доме Пахомовых.
— Ну что же, хотя бы и так, — проговорила она. — Все равно, из рассказа твоего у меня сложилась твердая уверенность — эти деньги теперь, безусловно, уже вне «радиуса действия собаки». А с Ликиной души надо снять хотя бы этот гнет, внести недостающую сумму в кассу и сказать, что произошла простая ошибка. Для Лики это будет самым лучшим лекарством. Я ненавижу ложь, но ложь во опасение — признаю. У меня на сберкнижке есть двести тридцать рублей. Где бы нам побыстрее раздобыть остальные?
На работу Маринич явился невыспавшийся, усталый, с тупой болью в голове. По пути он сделал большой крюк, заехал в больницу. В справочном сказали, что ночь прошла удовлетворительно. Подробностей никаких. Дежурная посоветовала позвонить попозже, когда к ней поступят новые сведения после обхода врачей. «Удовлетворительно…» Что это — хорошо или плохо?
Глаза мозолила запись на календаре: дать окончательный ответ следователю насчет Власенкова. А что, если с этим следователем посоветоваться? Спросить его, как начать розыск денег, похищенных у Лики? Куда с таким заявлением следует обратиться? На заводе никто эту мысль не поддерживает. Всех победил акт, подписанный самой Ликой без всяких оговорок и, значит, избавлявший от необходимости предполагать, что в хищении денег замешано еще какое-то третье лицо.
Однако разговор со следователем получился совсем не такой, как ожидал Александр.
— Минуточку! Люблю порядок, — сказал следователь. — Давайте сначала закончим о Власенкове. К какому решению вы пришли? Оставляете в силе свое заявление или готовы его отозвать? Как доложить прокурору?
— Ничего не изменилось, — ответил Александр. — Мое заявление остается в силе. Привлекайте его по статье сто семьдесят пятой.
— Хорошо, что ж, так и доложим начальству. — Следователь неторопливо перечитал заявление Маринича. — А статью, в случае надобности, мы и сами уж подберем. Других свидетелей, кроме Пахомовой, не назовете?
— Нет. Но дело в том…
И Маринич со всеми подробностями рассказал, какая беда постигла Лику. Попросил помочь советом.
Следователь выслушал его сочувственно. Выдержав профессиональную паузу, спросил:
— У вас все? — И когда Маринич подтвердил, что больше ему сказать нечего, принялся размышлять вслух:
— Итак, о Власенкове. Заявлению вашему я дам ход. Но ведь убедительными доказательствами оно совершенно не подкреплено! Теперь — даже и свидетельскими показаниями. Очень-то не ждите интересующего вас исхода при таких обстоятельствах. Рассмотрим дело Пахомовой. Если растрата ею будет погашена добровольно, в полном размере и не последует заявлений, подобных вашему относительно Власенкова, у нас нет никаких оснований самим возбуждать против Пахомовой уголовное преследование. Другое дело, если этого потребует ваша организация, — тогда нам придется рассматривать.
— Но если…
— Минуточку! Я сейчас беру юридическую сторону дела, и только. Давайте рассуждать. Вы отвергаете растрату, хотя она подтверждена признанием самой Пахомовой, ее личной подписью на акте проверки кассы. Вы предполагаете: была совершена кража третьим лицом. Но подозрений в адрес конкретных лиц не можете высказать. Так?
— Но я пришел…
— Минуточку! Да, понимаю. Вы просите у меня только совета. Но тогда я напомню позиции. Пахомова заявляет: «Эти деньги растратила я сама». Вы заявляете: «Нет, их у нее украли. Но кто, где и когда — не знаю». При этом даже мать, сестра и пьянчужка отец исключаются. Исключаетесь, очевидно, и вы сами, главный бухгалтер, и вообще весь коллектив вашего завода. Слушайте, товарищ Маринич, при таких исходных позициях единственный вам совет: обратитесь к Шерлоку Холмсу.
— Но ваш опыт, чутье…
— Мой опыт до сих пор складывался из следственных дел, возникавших на реальной основе. А чутье, извините, у меня не собачье.
— Да, конечно, — сердито сказал Маринич и встал. — Если бы эта кража произошла в радиусе действия собаки…
— Чепуха! — перебил следователь. — Какие там «радиусы»! Собака может взять след только в случае…
— До свидания, товарищ следователь! Мне почему-то казалось, что вас могла бы заинтересовать судьба очень хорошей и очень несчастной девушки. Я ошибся.
Следователь вдруг рассмеялся. Мягко, дружелюбно.
— Зато, кажется, я теперь не ошибся. Мое чутье, на которое вы так рассчитывали, подсказывает: чтобы очень хорошую девушку сделать по возможности менее несчастливой, вам следует таинственно исчезнувшие деньги вложить в кассу лично самому и считать во всем виноватым только себя. Тогда не пишите ничего и покойному Шерлоку Холмсу. Не тратьте еще лишних четыре копейки на марку. Такой совет принимаете?
— Деньги в кассу я уже внес полностью, — заносчиво сказал Александр. — Внес именно потому, что Пахомова не воровка и не растратчица.
— Ну, вот видите, как здорово наши мысли совпали! Жалею, что не совпали они и по делу Власенкова. А отсюда — еще один совет. Уже без вашей просьбы. Не выставляйте, Пахомову свидетельницей по делу Власенкова. Разумеется, даже когда она поправится. Неудобно это. Особенно после того, как вы сделали за нее свой взнос в кассу.
Из прокуратуры Маринич направился прямо в завком. Двести тридцать рублей, взятых матерью со сберкнижки, придавали ему уверенность в себе. Сказанные с размаху в разговоре со следователем слова о том, что он уже погасил Ликину недостачу, теперь и совсем обязывали довести дело до конца. Явился Маринич в завком очень в пору. Лидия Фроловна как раз обсуждала с двумя своими заместителями вопрос о выдаче ему ссуды. Глаз у Лидии Фроловны заплыл окончательно, и говорила она уже вовсе невнятно.
— Без тебя-то нам бы легче решить, — просвистела она, поглаживая щеку. — Ну да вошел — так слушай. Есть такое мнение: выдать. Сто рублей как пособие, а двести — возвратную ссуду, скажем, на полгода. Только знаешь, как в воду глядела я, мужики, — показала на заместителей, — сразу весь мой ход разгадали, зачем и для чего ты деньги просишь. И мы бы тебе уже все оформили, да вот у Бориса Ларионовича есть мысль одна. Давай, Борис, сам высказывай.
Борис Ларионыч сразу завозился на стуле, принялся почесывать подбородок. Закашлялся.
— Так ты что же, Лидия Фроловна, — сказал он растерянно, — это же свой был у нас разговор, совсем между нами. Ему-то зачем же знать?
Но Лидия Фроловна была неумолима: зарубил — дорубай! И с тысячью разных оговорок Борис Ларионыч изложил свою мысль о том, что не надо бы Мариничу слишком торопиться со своим заявлением. Пахомова в очень тяжелом состоянии. А вдруг… Дело-то житейское, всякое может с человеком случиться. И если, не дай бог… Тогда ведь просто списали бы эту сумму с нее. Не Маринич же виноват в недостаче. А внесешь — уже не воротишь. Зачем же такими большими деньгами сейчас без нужды рисковать? Конечно, бедной девочке надо пожелать всяческого здоровья, а…
…Маринич стоял у парапета, положа руки на жесткий, скользкий гранит. Москва внизу опалово светилась бескрайним разливом маленьких огоньков. И не угадать никак, где там среди них затаилось Садовое кольцо, Колхозная площадь, институт Склифосовского; палата, в которой лежит вся окутанная бинтами Лика. Жива ли она? Легче ли ей стало? Или…
Конечно, Борис Ларионыч по-своему прав: «всякое может с человеком случиться…» — люди и умирают. Он не от огрубленности душевной давал свои советы. Все знают, Борис Ларионыч очень отзывчивый человек. И все знают тоже: в его большой семье как-то так несчастливо получилось, что кряду проводил он на кладбище пятерых: родителей-стариков, младшего брата, жену и сына. Горе накладывалось на горе. А надо было работать. И надо было хоронить. Надо было тратиться на похороны. Жизнь идет своим чередом. И в самые горькие дни все равно приходится считать деньги, соображать, как поэкономнее распорядиться каждой рублевкой. Борис Ларионыч это все испытал, потому и сказал, тысячу раз оговорясь, пересиливая в себе неловкое чувство: «Зачем же спешить?»
