Юность - Николай Иванович Кочин

— Где же пулеметчик? — спрашивали враз слушатели.

— Нет нигде пулеметчика, — приниженным до шепота голосом произносил рассказчик, — что же, братцы…

— Да, что же, в самом деле? — спрашивали слушатели.

Здесь он вздыхал, чтобы оттянуть эффектный конец.

— Глянул я под купол, а там вроде насеста из досок, и на них свернулся черный монах калачиком.

— Неужели? — нетерпеливо отзывались слушатели. — Подумайте!

— Тут я его достиг в один момент.

«Мне надо учиться, — думал я, вздыхая, — по всему видно, что нашему брату полная везде дорога… Сколько знать я буду… дух захватывает при одной мысли».

Однажды я спросил брата:

— А где же, Ваня, записывают желающих получить самое высокое образование?

— Эх, милый — ответил он, — теперь нашему брату, где хочешь, там и получай. Рабфаки, например, и прочие курсы.

— Да, погоди, есть специальное учреждение, называется «губотнароб».

— Губотнароб? — переспросил я. — А к кому там обращаться?

— К кому обращаться? Вот, чудак. Валяй прямо к самому главному. Приди и скажи: я из деревни явился, возьмите коня и обработайте. Тебя моментально на подходящие курсы и определят. Что за вопрос! Власть наша — нечего церемониться.

Зачем мне нужно было так долго раздумывать, — брат знал, что говорил. Даже назвал учреждение: Губотнароб. Правда, название это мне не нравилось, оно звучало тяжело, как немецкое слово «Кенигсберг», но я не проявил ни малейшей неприязни к этому названию. Бывают же плохие фамилии у добрых людей, почему же это удивительное учреждение, которое всех устраивает учиться, не может носить несколько странное название! Пускай называется, как хочет. Значит, так надо. Я теперь искал случая подготовить к моему решению родителей, и случай этот вскоре представился.

Дело в том, что наши отношения с Иваном Кузьмичом чем дальше, тем становились невыносимее. И каждое столкновение обязательно завершалось обоюдными оскорблениями. А случаи для столкновений подвертывались на каждом шагу.

Один раз я зашел к нему с деловыми бумагами. Дверь в сенцы была раскрыта, и прежде, чем войти туда, я остановился на крутой лестнице. Тут я услышал разговор его с чужим человеком:

— Третий день не евши, вот так и бегу, и бегу из Симбирской губернии, — говорил чужой осипшим голосом. — Днем хоронишься по лесам да по оврагам, крадешься по тропинкам, боязно: разные комиссии, комсомолы схватят — и пропала головушка… За хлеб, дядя, очень благодарствую. Господи, сердце от скуки разрывается, дома жена молодая… сенокос теперь. Погляжу на свои луга, и девай меня, куда хочешь, хоть голову с плеч. И когда все это, дяденька, кончится? Пойду, как бы чего не вышло. У вас председатель-то где живет?

— Тут рядом живет, — ответил Иван Кузьмич, — иди скорее. Погоди, я тебя задними воротами выпущу. Долго ли до греха.

Он вывел его за задние ворота и сказал:

— Иди по-за плетнями, а как очутишься на гумнах, так и свороти на дорогу, которая ведет к лесу, а там и передохнешь до темноты. На заре и бабу свою увидишь… До вашей деревни, смотри-ка, не больше тридцати верст осталось.

— Вот нашелся добрый человек, — зашептал тот и даже, кажется, заплакал, — а то ведь сторонишься от людей, как от злого духа. Большое тебе спасибо.

— Иди, иди, — заторопил его Иван Кузьмич. — Грех, он нас стережет. Люди заметят, несдобровать ни тебе, ни мне. Ведь председатель-то — я.

Чужой человек тихо и удивленно вскрикнул. Больше я ничего не расслышал. Чужак в солдатской гимнастерке промелькнул вдоль плетня, а потом и скрылся в коноплях. Иван Кузьмич пришел со двора, покрякивая, и, указывая на мои папки, спросил:

— Каковы наши дела, молодец?

— Дела, — ответил я ему, — из рук вон плохи. Коли сам председатель сельсовета дезертирам пристанище дает и путь кажет.

— Чего ты мелешь, — сказал он, глазом не моргнув. — Кума сын из Хмельной у меня сейчас был. Приходил за снадобьем — у матери нутро болит, трясовица. И что ни съест, то с души скинет.

— С какой поры сыновья твоего кума в красноармейском одеянии ходить стали?

— Ничего не поймешь, кто военный ныне, а кто нет. Смотри, я сам хожу в такой одежде.

И верно, Иван Кузьмич со времен революции ходил в защитного цвета гимнастерке, воротник которой он не застегивал и которую не подпоясывал. Я бросил ему бумаги к ногам и крикнул:

— Не буду я больше с тобой работать. Как хочешь, не буду.

А дома сказал за обедом:

— Иван Кузьмич тайно дезертиров привечает. Я могу с ним в историю попасть… Я не хочу государственным преступником быть и уезжаю учиться.

Мать вздохнула при этом. Она знала мой упрямый нрав, а отец, к радости моей, сказал:

— И лучше, Сеня, ежели ты сейчас уедешь. Скольким человекам на селе ты насолил, будучи комитетчиком. Хорошо, кабы они все это забыли. А если придет время, вспомнят? Ох, не приведи господь. Мне и то стыд за тебя: иду мимо тех людей, у которых ты хлеб отбирал, и глаза отвожу в сторону. Они шепчут: «Разоритель, разоритель».

Я начал к вечеру собираться. Положил краюху хлеба в котомку, приготовил лапти, чтобы в дороге не стоптать кожаных сапог. (А идти задумал пешком, поезда тогда ходили нерегулярно, сесть в машину стоило больших трудов.)

Я пошел в волость и о своем намерении рассказал Серафиме, а она мне и ответила на это:

— Теперь нам своих людей делать образованными до зарезу необходимо. Но куда ты поедешь? Сейчас, мой милый друг, самая горячая пора: рожь поспела, пожары деревню смучили, комсомол укреплять надо.

Я пожаловался ей на председателя, с которым мне зазорно работать.

— Тем более, теперь не пущу тебя в город, надо обновлять вам сельское руководство. Твоя первая в этом роль. Дивлюсь вашей идеологической несостоятельности: приезжают с фронтов люди ленинской закалки, а в сельсовете авантюриста держите. Первый попавшийся красноармеец лучше, по-моему, вашего председателя станет. Потом оставь себе в деревне смену, подготовь паренька по секретарской части. Вот тогда я погляжу, что с тобой делать, и только после этого дам мандат: «Отсылайте в распоряжение краевых организаций».

Я попенял брату с неудовольствием:

— Колчака били, Советы укрепляли в целой стране, а у себя на селе того сделать не можете, тоже вояки?

— Об этом мы позаботились, — ответил он спокойно.

— Так кто же теперь этого хитреца заменит?

— Я думаю, найдутся. Ведь на днях перевыборы.

Летом 1920 года перевыборы носили характер необычайный. Красноармейцы-отпускники с военной прямотой подошли к этому делу. Они