Эльмар Грин - Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана
Солнце слева от меня приблизилось наконец к земле, попутно краснея и раздуваясь, как оно проделывало это и в моей далекой Суоми, в моей прекрасной, родной, милой Суоми, полной свежести и воды, но потерянной для меня теперь навсегда. Оно приблизилось к земле и, не замедляя своего движения, стало уходить за горизонт. И, думая о том, что вижу его, быть может, в последний раз, я следил за ним краем глаза, пока оно не скрылось, окрасив кусок неба над собой в розовый цвет.
После этого очень быстро, как всегда в этих краях, наступили сумерки. Но я продолжал идти с той же предельной скоростью, какую позволяли мне мои разбитые ноги. Для меня сумерки ничего не значили. И даже в полной темноте я мог шагать не останавливаясь — была бы лишь под ногами дорога, ведущая к северу. Но ради воды я бы остановился. Ради воды я готов был свернуть с дороги далеко в сторону и задержаться возле нее и час и два. Зато потом это позволило бы мне пройти много лишних километров.
Однако воды не было. Село позади меня постепенно утонуло в сумерках, и ничего нового взамен этого села нигде на горизонте не появилось. Все выровнялось вокруг, окунаясь в густеющий сумрак. Ну и пусть выровнялось, бог с ним. Вода мне была нужна, вода!
Что-то темное обозначилось впереди, быстро приближаясь ко мне сквозь сумрак. И опять это оказался велосипедист — на этот раз молодой парень. Когда он проезжал мимо, я крикнул ему осипшим голосом:
— Где тут вода есть?
Он крикнул в ответ:
— На хуторе!
— А где хутор?
Но он уже проехал мимо и только махнул рукой назад, в том направлении, куда я шел. Мне ничего не оставалось, как продолжать свой путь. И еще с полчаса брел я по этой дороге, наклонясь вперед для устойчивости, как вдруг увидел впереди огонек. Он светился в чьем-то окне. Это и был, наверно, тот самый хутор.
Странно, что он у них уцелел. По их понятиям, хуторов не должно быть. Хутор — это один дом, один хозяин и одно хозяйство, которым он распоряжается по своему усмотрению. А у них давно все хутора сведены в колхозы, которыми они распоряжаются сообща. Но вот один хутор остался, и я шел к нему, чтобы напиться там воды.
Подходя к хутору, я увидел еще несколько освещенных окон в разных местах. Похоже было, что этот хозяин освещал все свои строения. И еще показались огни далеко в стороне от первых, а потом еще и еще. Чем ближе я подходил к хутору, тем больше появлялось освещенных окон, и скоро я понял, что пришел в деревню.
Тот парень посмеялся надо мной, сказав, что на моем пути хутор. Всем им тут почему-то нравилось надо мной смеяться. На моем пути была деревня, состоявшая по меньшей мере из тридцати белых домиков, окруженных садами и разными другими постройками. Дорога, входя в деревню, пошла чуть под уклон, и я понял, почему не видел огней издали. Эта деревня тоже располагалась в небольшой вдавленности, как и тот бесконечный сад и те дома возле сада.
Где-то на краю деревни шумно работал двигатель. Это он, должно быть, посылал свет в дома. Где-то несколько голосов дружно пели песню. Она была протяжная, наподобие их степей, и женские голоса, взмывая в этой песне вверх, подолгу витали там над низкими мужскими голосами, словно не желая к ним спускаться, и едва спустившись и даже вплетясь в них на короткое время, снова взлетали вверх, будто вытолкнутые упругими мужскими голосами, и опять парили где-то там, в поднебесье, над своими невероятными просторами.
Судя по огням, деревня протянулась не столько вдоль дороги, сколько в обе стороны от нее. Едва спустившись в деревню, я уже видел из нее выход в темную степь. Но я не торопился выходить в темную степь. Я думал о воде. Она была где-то здесь, рядом, справа и слева от меня. Она не могла не быть здесь, где жили люди. И если она была на хуторе, как сказал тот парень, то сколько же ее было здесь, в большой деревне!
Я смотрел вправо и влево через плетеные заборы, пытаясь разглядеть в темноте колодцы. Вода — это общее достояние людей, и неужели я не имел права зайти на чей-то двор и напиться? Высматривая подходящий двор, я прислушивался к людскому говору справа и слева, готовый даже попросить воды.
Две женщины переговаривались где-то впереди особенно громкими голосами. Одна из них вышла из калитки на улицу с какой-то ношей в руке, но обернулась к той, другой, продолжая разговор. А та осталась у открытой калитки, тоже продолжая разговор, который стал еще громче, разносясь на всю деревню. Говорили они, насколько я понял, о каком-то длинном Андрейке, который женился на Тоньке, а семечки лузгал с Олькой. Потом он еще с Ганкой хотел полузгать, да семечек в кармане не оказалось. И теперь Ганка всегда носит в сумочке для него семечки, а он уже с Надькой лузгать присаживается. А тут еще Данило Доброхват из кузни, который на ремонте комбайнов премию отхватил. Попробуй потягайся с ним!
Говоря эго, они смеялись так громко, что покрыли на время своими голосами и пение тех нескольких голосов, и грохотание двигателя. Когда я приблизился к ним, они кончили свой громогласный разговор, и та, что была на улице, пошла вдоль нее в трех шагах впереди меня. Я видел перед собой ее полные голые икры, короткое светлое платье и толстые черные косы, уложенные вокруг головы. К одному своему боку она прижимала большое цинковое корыто, но, как видно, совсем не чувствовала его тяжести. Она шла не торопясь. А я шел торопясь. Но, боже мой, какого труда стоило мне преодолеть разделяющие нас три шага! И, подойдя к ней с той стороны, где не было корыта, я спросил ее:
— Скажите, где здесь хутор?
Я мог бы сразу спросить ее о воде, но почему-то не туда повернулся мой язык. Он вообще у меня еле повернулся. И голос мой был надтреснутый и слабый. Однако она услыхала мой вопрос и обернулась ко мне. Я увидел близко перед собой такое лицо, такие глаза и такие брови, за которые у парней принято драться насмерть. И долго дробят они друг другу ребра, нагромождая вокруг нее груды лома из бывших молодцов, пока один из них не становится наконец ее обладателем.
Она была выше меня ростом, дородная и сильная — удивительное порождение этой сказочной черноземной земли. Только моя женщина могла бы сравниться с ней лицом и статью, моя бывшая женщина, променявшая меня на майора… Обернувшись ко мне, она сказала тем же звонким и громким — на всю деревню — голосом примерно такое:
— Хиба ж вы не бачите?.. Це ж хутор… Чи вы нездешний? — И тут же, вглядевшись в меня своими огромными темными глазами, над которыми густились размашистые черные брови, добавила уже совсем по-русски: — Это и есть хутор.
Я спросил:
— Как? Эта большая деревня?
Она ответила:
— Да. Хутор Алексеевка. МТС колхоза «Объединенный труд».
Опять надо мной смеялись, конечно. В этих краях, как видно, любили посмеяться. Но такой женщине можно было простить ее шутку. Бог с ней. Я приготовился наконец осведомиться насчет воды, но в это время женщина спросила:
— А вам кого надо на хуторе? Если парторга, то к нам.
Сказав это, она свернула к последнему домику справа. И, видя, что я остановился в нерешительности, крикнула мне:
— Вот сюда, пожалуйста!
Я свернул вслед за ней. Мог ли я ослушаться, если голос ее разносился на всю деревню? Она провела меня через двор к домику и, оставив корыто в прихожей, впустила меня в освещенную комнату. Ноги мои скрипели и стонали в суставах, преодолевая два высоких порога. В комнате она сказала:
— Иванко! Ты здесь? Гостя тоби привела. Пришел на хутор и шукае хутор.
Из второй комнаты вышло что-то огромное и нависло надо мной. Это был, конечно, тот самый, кто превратил всех других посягателей на эту женщину в груду лома из костей и мяса. Может быть, и мне грозила та же участь, а может быть, еще более страшная, ибо звали его Иваном и свою Россию он оборонял не только здесь, но и в Карелии, где в спину ему летел нож Арви Сайтури.
Но я даже не поднял на него глаза, хотя он уже, конечно, узнал меня и, наверно, занес надо мной свой страшный кулак. В другое место был устремлен мой взгляд. И, протянув обе руки к этому другому месту, я спросил сиплым голосом:
— Это вода?
И два голоса ответили мне с оттенком удивления:
— Да.
И вот я уже был у воды, и в моих руках был ковш, и он уже погрузился в кадку, полную воды, и я уже пил и пил, обливая себе галстук, рубашку и костюм.
А когда я отвалился от воды, мне уже было все равно, что там со мной произойдет. Но страшный кулак Ивана почему-то не опустился на мою голову, и до наступления ночи я еще не раз прикладывался к этой воде. И сам Иван, огромный и грузный, с его гладко зачесанными назад русыми волосами, поседевшими у висков, и с вечным пером в нагрудном кармане пиджака, вел себя со мной далеко не так, как надлежало вести Ивану, в чью спину когда-то летел финский нож. Его басистый голос рокотал ничуть не свирепо, когда он перебирал мои документы, и вопросы его ко мне складывались в такую форму, будто он сам же и отвечал мне на них, деликатно избавляя меня от этого труда:
