Борис Лавренёв - Собрание сочинений. т.1. Повести и рассказы

Модест Иванович по содроганию кровати понял, что Клава плачет, и гнев его мгновенно остыл. Ему стало жаль эту женщину, впервые открывшую ему любовь, ее трепет и радость.

Он повернулся.

— Клавочка! Ты плачешь?

— Ну, да, плачу!. Безжалостный ты! Все вы безжалостные.

Модест Иванович поцеловал ее в темя.

Клава, всхлипнув, приподнялась.

— Поцелуй меня крепко, гадкий котик. Противный контрабандист, — со смехом, прогоняющим всхлипывания, сказала она, привлекая Модеста Ивановича.

Ранним утром, когда Клава еще спала, Модест Иванович ушел к бухте и долго слонялся вдоль берега. Ушедшие на ночной лов баркасы медлительно и сонно возвращались, отягченные рыбой. Один за другим они показывались из узкой горловины между скал, запиравших выход из залива в открытое море, и на веслах подходили к берегу.

Над водой гулко неслись ругань и унылая гортанная песня. Модест Иванович побродил возле приставших баркасов, поглядел, как выгружают рыбу.

Рыба сыпалась в плоские корзины, сверкая серебряными и золотыми отливами, и казалось, что море отдает назад схороненные в нем сокровища.

Вдоволь насмотревшись, Модест Иванович ушел от бухты и по вьющейся тропинке, между зарослями орешника и кизила, закарабкался на гору.

Вскоре он очутился у подножья круглой, полуобвалившейся башни, сложенной из граненых каменных плит. Она высилась над заливом и городом, унылая и разрушенная; но бойницы, прорубленные в ее саженных стенах, все еще смотрели настороженно и гневно.

Модест Иванович обошел вокруг нее, продрался сквозь чащу кустарника и остановился в изумлении.

Перед ним внизу, во все стороны, куда хватал взгляд, лежала жемчужно-голубая, переливающаяся опаловой светлой мутью водная пропасть, незаметно тая и сливаясь с небом. По ней, с игрушечным пыхтеньем, оставляя за кормой темный следок, бежала двухмачтовая моторная шхуна.

Глубоко под ногами из-под прозрачной воды торчали обломки скал, и незлобный прибой обшивал их снежно-белыми оторочками.

Модест Иванович сел на корень горной сосны, снял каскетку и подставил голову освежающему соленому дыху, поднимавшемуся от воды. Он смотрел на лиловевшую вдали полосу горизонта, и за ней ему чудились невиданные страны, те чудесные острова и земли, которые были изображены на картинках в жизнеописаниях путешественников и мореплавателей.

Модеста Ивановича властно и необоримо позвала бескрайняя голубизна. Звавший голос был так искусителен и неотразим, что Модеста Ивановича потянуло прыгнуть в голубоватую пропасть немедленно. Он встал, не гнущимися ногами подошел к краю обрыва и заглянул вниз, пошатываясь, как пьяный.

По всему побережью пенились снежные оторочки, и Модест Иванович, закрыв глаза, качнулся вперед; руки вскинулись, хватая воздух, и он, в испуге, бледный, внезапно вспотев, изо всей силы откинулся назад и, еще не открывая глаз, отступил на несколько шагов от обрыва.

Он провел ладонью по лбу, вытирая пот, и, вздрогнув, вжав голову в плечи, почти побежал вниз.

Только внизу, у бухты, он замедлил шаг, сообразив, что идет не в ту сторону.

Он спустился к самой воде и повернул обратно, огибая бухту.

Клава встретила его беспокойно.

— Где ты пропадал, котик? — спросила она, тревожно цепляясь глазами за лицо Модеста Ивановича.

— Я гулял, Клавочка, — ответил он.

Клава облегченно вздохнула.

— Ты мне вчера столько глупостей наговорил, котик. Я так испугалась, когда увидела, что тебя нет. Ты больше не будешь меня пугать? Ну, дай мне слово, что не будешь.

— Чего не буду? — спросил Модест Иванович.

— Говорить глупости про контрабанду.

— Хорошо, — буркнул Модест Иванович, отводя глаза в сторону, чтобы Клава не заметила таимое в них упрямство и спрятанную мысль.

После завтрака Клаве занадобилось уехать в Севастополь. Модест Иванович ревниво встревожился:

— Зачем, Клавочка?

Клава, смеясь, звонко чмокнула его в щеку.

— Какой ты смешной, котик! Мало ли зачем? — И, увидя дрогнувшую бровь Модеста Ивановича, поспешно сказала. — По делу. Изаксон поручил.

Модест Иванович, нахмурившись, проводил Клаву до трамвая и, помахав ей на прощанье платком, вернулся домой.

Войдя во двор, он увидел Христо, разговаривающего со стариком у открытой двери сарая, из которой виднелся нос новенького баркаса. Христо окликнул Модеста Ивановича:

— А Клява где?

— Клавочка уехала в Севастополь, — нехотя отозвался Модест Иванович, чувствуя внезапно поднявшееся в нем нерасположение к этому парню, связанному с Клавой тайной, недоступной Модесту Ивановичу.

— А, — равнодушно зевнул Христо.

Модест Иванович поднялся уже на террасу и взялся за дверную ручку, как что-то заставило его остановиться.

Он щелкнул пальцами и подошел к перилам. Христо все еще разговаривал со стариком.

— На минутку зайдите ко мне, — сказал Модест Иванович.

Христо поднял голову, переглянулся с Яни и спросил с видимым недоумением:

— А зацем?

— У меня разговор с вами.

— Сейцас приду! — крикнул Христо.

Модест Иванович пошел в комнату и уселся за стол, приняв суровое и значительное выражение. Спустя мгновение в комнату ввалился Христо.

— Садитесь, — пригласил Модест Иванович с видом следователя, готового допрашивать обвиняемого.

Христо сторожко присел на краешек стула.

— Вы контрабандист? — начал сухо Модест Иванович. Христо повел сливяными зрачками и молча сунул руку в карман.

— Нет… нет… — предупредил его движение Модест Иванович. — Я не враг. Наоборот.

На кирпичных скулах Христо надулись желваки. Он молчал и цепко следил за движениями Модеста Ивановича.

— Экий вы недоверчивый! Я же говорю, что плохого не желаю. У меня есть к вам просьба. Я хочу с вами ехать… в море…

У Христо отвалилась челюсть, и он вытаращился на Модеста Ивановича, словно увидел что-то необычайное. В следующую секунду он распялил рот усмешкой.

— Ты?.. Хоцес ехать? Зацем ехать?

Модест Иванович почувствовал, что он краснеет под взглядом Христо, и торопливо выбросил:

— Зачем — это вам неинтересно. Ответьте: возьмете вы меня с собой?

Христо встал и мрачно сказал:

— Нет! Ты — не нас. Мы только свои едем. Цузого нельзя брать, удаци не будет, и другие не хотят. Никогда такого не было. Мы сами, свои ездим, — греки. Мы своих знаем, все отвецаем. Дело такое. Убить могут.

И он еще раз покачал головой.

— Я вам мешать не буду, — просяще сказал Модест Иванович.

— Нет, — сурово отрубил Христо, — нельзя. За тебя в ответе нельзя быть. Ты цузой.

Модест Иванович понял, что решение парня бесповоротно. Тогда он попытался изменить маневр.

— У меня денег много есть. Я могу вам денег дать, вы на них прибыль наживете. Не для Изаксона, а для себя. Я вам пятьсот рублей дам.

Христо уперся руками в стол.

— Зацем так говорис? — спросил он гневно и с обидой. — Мы, греки, не покупные. Мы сами богатые, мы друг другу браты. Мы денег не берем. Ты про деньги не говори. Я сердитый буду.

Модест Иванович, уже злясь, возразил:

— Вы не то думаете. Я вас покупать не собираюсь. Я в пайщики хочу. Я свою долю вношу на дело.

— Нет, — ответил Христо, — цузого в долю не надо. Мы сами.

— Значит, вы отказываетесь?

— Мы не хоцем. Мы цузих не берем, — подтвердил с каменным лицом Христо.

— Пошел вон! — крикнул, встав, Модест Иванович, освирепев на эту упрямую тупость.

Христо посмотрел на него с укоризной.

— Ай-ай!.. Тц… Нехоросо ругаться. Оцень нехоросо. Злой целовек, — сказал он спокойно и вышел.

Модест Иванович вспыльчиво заходил по комнате. Портреты усатых людей, обвешанных оружием, потихоньку подсмеивались над ним. Он прошел в спальню, завалился на кровать и заснул в ожидании Клавы.

Клава вернулась поздно, и, едва увидев ее, Модест Иванович понял, что она раздражена и взволнована. Он не успел еще спросить о причине, как Клава обрушилась на него.

— Это гадко, котик, это нечестно! Ты не держишь слова. Зачем ты разговаривал с Христо? Теперь Христо мне скандал устроил: ехать не хочет, ругался, что я тебе рассказала. Сплошные неприятности, и все из-за тебя. Ты меня погубить хочешь?

Модест Иванович сумрачно потер лоб.

— Я не признаю себя виноватым, — сказал он с неожиданной суровостью. — Наконец, взрослый я или нет? Могу я делать, что мне хочется, или нет? Я не потерплю, — закричал он, срываясь на визг, — чтобы мной помыкали! Я не для того ушел из тюрьмы, чтоб попасть в другую. И чтоб я больше никаких упреков не слышал!

Клава оробело попятилась.

Тогда Модест Иванович впервые осознал, как приятно быть страшным и наводить ужас на окружающих. Он схватил со стола блюдце, в мелкие дребезги разбил его об пол и выбежал вон. Он долго бродил по темному берегу бухты, стараясь успокоиться, но злость только разрасталась, стесняя дыхание.