Борис Лавренёв - Собрание сочинений. т.1. Повести и рассказы
Модест Иванович хмуро согласился. Перешептывание Клавы с Христо не понравилось ему и пробудило внезапную ревность.
— О чем вы там шептались? — спросил он, надевая каскетку.
Клава удивленно взглянула на него.
— Как о чем? У нас есть свои дела, котик, — обронила она небрежно.
— А я не хочу, — вскрикнул, бледнея, Модест Иванович. — У тебя не должно быть никаких тайн от меня.
Клава звякнула браслетами и расхохоталась.
— Господи! Ты ревнуешь, котик? Ты с ума сошел? К кому? К Христо? Бедненький. Ну, я тебя успокою.
Она обняла Модеста Ивановича и кошечкой приластилась к нему. Модест Иванович немедленно оттаял.
— Ну, идем, котик.
Над горами парили ширококрылой серой птицей сумерки, закутывая пухом крыльев рваные очертания верхушек скал. Резво скачущая с уступа на уступ уличка привела их к заливу. Вода тихо плескалась в сонной бухте, тяжелая и маслянистая, перекатывая голубоватолиловые, блестящие ленты.
У берега вразвалку колыхались рыбачьи баркасы. Их было много. Темная, колеблющаяся линия их тянулась по всему побережью бухты, уходя в мягкую замшу сумерек. На противоположном берегу дрожали колючие елочные звезды огней. Их отраженные зигзаги танцевали в воде, закутываясь батистовыми волнами оседающего тумана.
Модест Иванович остановился на мостике, прижав руки к груди. В белках его заиграл отраженный голубоватый блеск волны. Он тихо сказал опять, словно страшась разбить прозрачную тишь:
— Таласса.
— Тебе нравится, котик? — спросила Клава, прижимаясь к нему. Но он осторожно отстранил ее.
— Не мешай, — прошептал он. — Я всю жизнь думал об этом.
Он продолжал стоять в той же позе, смотря на мерцавшие огни.
Клаве стало скучно, она присела на швартовую сваю, раздраженно постучала каблучком в доски, но Модест Иванович не слышал.
Клава встала рассерженная.
— Домой. Яни ждет. Ничего все равно не увидишь.
Модест Иванович вздохнул и поплелся за Клавой вверх по тропинке.
На террасе шипел самовар, в глубокой чашке прозрачным золотом теплилось айвовое варенье. Яни пожелал спокойной ночи и ушел. Модест Иванович сел и подпер подбородок кулаками. У него был такой же рассеянно-чуждый взгляд.
Клава гневно подвинула ему стакан.
— Я все понимаю, — сказала она оскорбленно, — я тебе уже надоела. Ты не знаешь, как от меня отделаться. Все мужчины — одинаковые свиньи.
Модест Иванович медленно поднял голову. На его лице мелькнуло глубокое удивление.
— Клавочка, господь с тобой! Что ты говоришь?
И была в его голосе такая искренняя и трогающая недоуменная обида, что Клава спросила:
— Но что же с тобой, котик? Вчера ты был такой веселый, а сегодня — прямо вареный рак.
Модест Иванович помолчал и вместо ответа неожиданно спросил:
— Вот этот самый… Христо, он и есть главный?
— Что главный? — удивилась Клава.
— Контрабандист…
— Ну, да! А зачем тебе?
Модест Иванович прищурился и помешал ложечкой чай.
— Клавочка, — сказал он, и голос его сломался странным волнением, — ты сможешь исполнить мою просьбу?
Клава, наливая чай, невнимательно спросила:
— Какую?
— Пусть… — Модест Иванович запнулся, — пусть они возьмут меня с собой.
— Куда? — Длинные подведенные глаза Клавы стали вдруг почти квадратными и уперлись в Модеста Ивановича.
— С собой, когда поедут… за контрабандой…
Клава смотрела на Модеста Ивановича, все шире раскрывая веки. Узкая серебряная струйка лилась из самовара в чашку, перелила через край и расплывалась круглым прозрачным блином по клеенке стола.
— Я ничего не понимаю, котик, — с испугом сказала она.
Модест Иванович упрямо смотрел на рыжее, прожженное на клеенке пятно возле своей чашки и ответил, не поднимая глаз:
— Я хочу с ними ехать за контрабандой.
Клава стремительно откинулась на спинку стула и захлебнулась смехом.
— Какой… ха-ха… ты забавник, котик… я думала ты всерьез что-нибудь… ха-ха…
У рта Модеста Ивановича задрожала вздутая жилка. Он вскинул на Клаву упрямый и жесткий взгляд.
— Ты не смейся… Я всерьез… Мне нужно ехать.
Клава оборвала смех и встала, вглядываясь в Модеста Ивановича.
— Да ты с ума сошел? Что это такое? Вот мука божеская. Он — за контрабандой! Еще только туда тебя и не носило.
— Я поеду, — сурово и почти грубо бросил Модест Иванович.
Клава вспыхнула и подбоченилась.
— Пое-едешь? — саркастически протянула она. — Кто тебя возьмет?
— Христо возьмет, — невозмутимо ответил Модест Иванович.
— Христо? Как бы не так. Христо меня не возьмет, хотя третий год меня знает. Он и так спрашивал, можно ли тебе доверять? Знаешь, какое у него дело?.. Одно лишнее слово — и пропал человек. Да ну, что глупости говорить. Пойдем спать.
Но Модест Иванович отрицательно покачал головой.
— Должен я поехать… должен… А зачем — этого не объяснишь, да и не поймешь ты… — произнес он глухо, и слова тускло стучали, срываясь с его губ, как галька во время прибоя.
Он чувствовал, что рассказать Клаве невозможно, да и он сам не сумел бы. Потому что сила, толкавшая его, рождалась не из ума, а от сердца и была необъяснима. Как было сказать, что в простых и будничных для Клавы, мелкой служащей торгаша Изаксона, словах «контрабанда», «море», словах, которые расценивались ею так же, как «галантерея» и «барыш», — для него, Модеста Ивановича, была вся стоцветная, прельстительная радуга вселенной.
В них воплощались для него, облекаясь живой, кричащей о себе плотью, сухие строчки жизнеописаний путешественников и мореплавателей, — строчки, бывшие отрадой его томительного бытия.
Как слепой от рождения, ходивший весь свой век в черной пустыне, без цветов и красок, и внезапно прозревший, он сам не верил себе, что открывшиеся глаза могут впивать земные просторы, и ему хотелось забрать в поле зрения весь земной шар со всеми его приманками.
И даже земли ему уже было мало, и если бы Христо с товарищами отправились за шелковыми чулками «Виктория», пудрой Коти и губной помадой Герлен в междупланетное пространство, он последовал бы за ними до последних пределов мироздания.
И, устремив пустые, засиневшие радостью глаза на стену комнаты, он молча сидел, не обращая внимания на Клаву.
Она сыграла свою роль, она была для него проводником, приведшим его к вратам сказочного мира, и отныне была уже не нужна.
И Клава, тоже не умом, а тайным женским чутьем, поняла, что между нею и Модестом Ивановичем встала неожиданная преграда. Поняла и возмутилась. Ей не хотелось расставаться. В жизни выпала ей судьба кустика «перекати-поле», гонимого ветрами изаксоновской коммерции из Балаклавы во Владивосток, из Владивостока в Витебск и оттуда в Батум. Эта жизнь, черствая и настороженная, отнимала от нее женское — ласку, уют, семью, и ее несложная душа маленькой мещанки бессознательно пыталась бороться с вихрем.
Как «перекати-поле» за придорожную кочку — она ухватилась за Модеста Ивановича, почувствовав в этом тихом человеке хоть минутную точку опоры. Но внезапно, с пугающей непонятностью, точка опоры пошатнулась. И, взглянув на Модеста Ивановича, Клава всплеснула руками и зазвенела браслетами. Голос ее подсекся подступающими слезами.
— Господи! Вот наказание. Зачем я только тебя, нескладного, за собой потянула. Думала — вот встретила хорошего человека, поживу по-ласковому, отдохну. Тоже ведь нелегкая моя жизнь — без дому, без отдыху. Того и гляди, в исправдом сядешь. Приластилась к тебе, как собачонка к хозяину, а ты от меня уж и бежишь.
Модест Иванович молчал, и Клава в отчаянии выкрикнула:
— Да вздор ты мелешь! Слышать не хочу. Никуда ты не поедешь, и я тебя не пущу и Христо прикажу, чтоб тебя не слушал. Тоже нашелся контрабандист! Фитюлька!
Модест Иванович вскочил и стремительно ушел в комнату. Клава растерянно поглядела ему вслед, понурившись, собрала посуду и, накрыв самовар крышкой, побежала за ним.
Модест Иванович уже лежал в кровати, лицом к стене, и не шевелился, словно спал.
— Котик, ты спишь? — тихо спросила Клава.
Ответа не было.
Клава дунула на лампу; присев на край кровати, разделась и нырнула под одеяло.
В комнате было тихо и душно. За окном раздражающе скрежетали цикады.
Клаве стало смутно и страшно. Был непонятен и страшен Модест Иванович и его затея, и хотелось плакать. Еще больше хотелось, чтобы он приласкал, сказал хорошее, нежное слово, пожалел ее беспутную, собачью жизнь поставщицы контрабандного товара толстому Изаксону.
Она дотронулась до плеча Модеста Ивановича и впервые назвала его по имени:
— Модечка!
Но, напрягая слух, уловила только ровное дыхание. Тогда она отвернулась и, зажав зубами угол подушки, заплакала.
