Сигизмунд Кржижановский - "Возвращение Мюнхгаузена". Повести, новеллы, воспоминания о Кржижановском
В его записных книжках появляются строки:
"1. О жизни думать уже поздно, пора обдумывать свою гибель. 2. Жизнь допета и допита. 3. Близится станция назначения - Смерть. Пора укладывать мысли. 4. Надо сдать свою жизнь, как часовой сдает свой пост".
Первого мая выдался редкий для Москвы теплый ясный день. В окно было видно: чистое голубое небо, прохожие в легких платьях и летних пальто.
Кржижановский сидел в глубоком кресле у стола, просматривая журналы, я читала, устроившись на диване. Неожиданно, почувствовав толчок в сердце, я подняла глаза: он сидел с бледным, застывшим, испуганным лицом, откинув голову на спинку кресла. "Что с вами?" - "Не понимаю... ничего не могу прочесть... черный ворон... черный ворон".
Ясно было: случилось нечто непоправимое, и надо что-то немедленно предпринять. Устроив его на диване, я сказала, что выйду на несколько минут за покупками к обеду. Очутившись на улице, я быстро направилась к ближайшей психиатрической больнице, надеясь найти там дежурного врача и уговорить прийти к больному. Дойдя по Плющихе до поворота к скверу Девичьего поля, я столкнулась с двигавшимся прямо на меня трамваем. В вагоне не было никого, кроме водителя. Вверху надпись: "Ваганьковское кладбище". Никогда по этой трассе не проходили трамваи на кладбище - и почему пустой? Я в ужасе остановилась, следя за удаляющейся надписью. Только когда вагон исчез, пришла в себя. Никакой мистики. Вагон пустой, потому что идет из Артамоновского парка. Сегодня Первое мая, в этот день на кладбище много народу, для обслуживания назначен специальный рейс.
В больнице я никого не застала, она оказалась на ремонте. Зайдя в телефонную будку, я позвонила Лундбергу и, рассказав в чем дело, попросила вызвать из литфондовской поликлиники врача.
Врач констатировал спазмы в мозгу: парализовался участок памяти, хранивший алфавит. Больной мог писать, но не мог прочесть написанного и вообще не мог читать. Это был сокрушительный удар. Чтение было для него единственной радостью, чтение было и насущной необходимостью. Перед ним лежала рукопись только что переведенного им пятого тома Мицкевича, дожидаясь правки, а он не мог прочесть ни одного слова. Лечение требовало терпения и покоя.
Прошло два месяца, а состояние не улучшалось. О санатории писателей он не хотел и думать. Да у нас и денег не было на санаторию. Навестившие его Арго и Ланн выхлопотали некоторую сумму денег в Литфонде на лечение. Я купила две путевки в Плес в Дом отдыха ВТО, надеясь на то, что Волга, волжская тишина и чистый воздух помогут преодолеть болезнь.
В Плесе С. Д. в окружении бездумных, беззаботно отдыхающих людей чувствовал себя неловко. Он дичился знакомых и незнакомых, прятал свою болезнь, боясь обнаружить свою неполноценность, рвался обратно в Москву. Мы уехали, не дождавшись конца путевки.
Покой и лечение были не в его натуре. Он нетерпеливо ждал восстановления памяти, а она не прояснялась. Он купил алфавит, набросился на него, стараясь овладеть буквами, но буквы не возвращались.
В конце октября произошло кровоизлияние в мозг. Оно привело к катастрофе.
В минуту просветления я спросила его: "Хотите ли вы жить?" Он ответил: "Не знаю. Скорей нет, чем да. - Потом тихо прибавил: - Если б это не было так пошло, я бы сказал, что душа у меня надорвалась".
Женщина врач-психиатр из поликлиники, желая установить картину болезни, задала ему несколько вопросов. Он отвечал неохотно и нескладно. Женщина знала, что находится у постели писателя. Она спросила: "Любите ли вы Пушкина?" - "Я... я... Пушкина". Он заплакал беспомощно, всхлипывая по-детски, не удерживая и не стыдясь слез. Никогда раньше не видела я его плачущим.
28 декабря около четырех часов дня он скончался. Кржижановский сдал свою жизнь, как часовой сдает свой пост. Он работал до самого того дня, когда болезнь поразила его мозг. И не его вина, что всю свою трудную жизнь он был литературным небытием, честно работавшим на бытие.
1965
А. Арго
АЛЬБАТРОС
1Вы задаете человеку сто вопросов, и он на все дает достойные, обязательные ответы:
- Вы признаете советскую власть?
- Что за вопрос!
- Без каких бы то ни было оговорок?
- Безусловно!
- Если бы вам предложили уехать куда-либо, переменить подданство?
- Ни за что! Моя страна, мой народ!
- А если бы защищать страну от врага?
- Всеми силами, до последней капли крови!
Итак, сто вопросов, будто бы все в порядке, но за ними следует сто первый:
- А как по-вашему - бытие определяет сознание?
И в ответ на него:
- Нет.
Человек так устроен, так видит мир, так принимает события, что для него бытие сознания не определяет. Это дело мировоззренческое, законом не возбраняемое, ни грехом, ни преступлением не считающееся. Статьи нет. Отсюда и отношение к таким людям двойственное. Судя по погоде...
2В двадцатые годы <...> в литературных и окололитературных кругах много говорили о Сигизмунде Доминиковиче Кржижановском, поэте, прозаике, драматурге, критике, эссеисте и текстологе, о человеке великой образованности, замечательном лекторе, авторе новаторских исследований по Шекспиру, Шоу и многим, многим - всего не перечислишь...
Сказал мне мой двоюродный брат, поэт Марк Тарловский[134]:
- Хочешь познакомиться с выдающимся явлением нашей современности?
Я изъявил согласие и в назначенный час явился в назначенное место. На квартире Марка собрались тридцать персон, заинтересованных предстоящим знакомством.
В центре всеобщего внимания пребывал высокий, на косой пробор блондин с голубыми навыкат глазами; эти глаза не смотрели ни перед собой, ни в сторону, а как-то внутрь, в себя и звали собеседника за собой, в глубину человеческого сознания.
Эти уста улыбались вежливо, корректно, безотказно и в то же время порою извергали полное опровержение этой же вежливости в такой же безукоризненно вежливой... форме.
Было налицо какое-то изощренное жонглирование мыслями, фигурное катание на коньках парадоксов, взрывание вековых пластов устоявшихся истин и широкий взгляд на раскрывающиеся при этом дали и вершины.
Кржижановский сел за стол, раскрыл папку, отхлебнул глоток чаю и приступил к чтению своих рассказов.
О чем были рассказы?
Один назывался "Неукушенный локоть". Речь шла о неком чудаке, который в анкете некоего журнала на вопрос "ваша цель в жизни?" ответил: "Укусить себя за локоть".
Редакция журнала заинтересовалась случаем, направила сотрудника, и он действительно обнаружил субъекта с прозрачными глазами, который в течение многих лет, пребывая в грязной мансарде трущобного дома, напрягал свои силы именно в этом направлении. Журналист написал статью об этом, конкурирующий журнал его высмеял, объявив, что тот стал жертвой шантажиста, началась отчаянная полемика со взаимными обличениями, высмеиваниями и т. д.
Дальше - больше. Локтекуса приглашают в столичный мюзик-холл, из его попыток делают аттракцион, учиняют тотализатор, и каждый вечер ученые специалисты в белых халатах, с помощью сложнейших приборов, устанавливают, насколько Локтекус продвинулся против вчерашнего измерения.
Дальше - больше. В минуту финансового кризиса государство выпускает "локтевой заем", и тут сатира достигает свифтовского сарказма! Кончается тем, что Локтекус прокусил руку <...> и умер от потери крови <...>
Другой рассказ называется "Желтый уголь". Дело было так. В душный, безумно жаркий день шел в гору трамвай, переполненный пассажирами, шел и вдруг стал. И ни взад, ни вперед. Люди, сидящие внутри, державшиеся за поручни, висевшие на подножках, пребывали в состоянии высокого возбуждения, их раздражение и напряжение наконец доходит до такого накала, что трамвай тронулся и... пошел. Желчь, переполнявшая население трамвая, оказалась движущей силой и дала направление вагону. По душной улице, по раскаленной мостовой, по выгоревшему пространству подымается вагон, движимый выделениями человеческой желчи.
Молодой ученый, на глазах у которого этот факт имел место, вносит в правительство проект о всемерном использовании и применении желчи к нуждам и потребностям человечества.
Желтый уголь!
И тут начинается новый тур свифто-чапековской иронии, переворачивающий вверх дном основные человеческие взаимоотношения.
Люди ходят со специальными абсорбаторами для реализации желчевых выделений, все достижения в этой области поощряются, становятся обязательными, и жизнь в конце концов упирается в чудовищный парадокс: чем больше люди злятся, гневаются и грызутся между собой, отравляя жизнь друг другу, - тем более подымается уровень житейского благосостояния...
Таковы были рассказы Сигизмунда Доминиковича. Тут была история о гениальном музыканте[135], у которого пальцы сбежали... и стали вести самостоятельную жизнь, бродя по клавишам инструментов, и о том, как эхо, бросив горные просторы[135], явилось в город и сделалось известным критиком, и многое другое.
