Михаил Соколов - Искры

— Вот где ответ на твой вопрос о причине неудачи и нашей и вашей стачки, — сказал Чургин, указывая на отчеркнутые карандашом строки.

Леон прочитал вслух:

— «При крепкой организованной партии отдельная стачка может превратиться в политическую демонстрацию, в политическую победу над правительством».

И точно яркий солнечный луч осветил пережитые Леоном события на шахте и на заводе. «Правильно, значит, говорил Илья. Вот в чем беда: нет у нас этой самой „крепкой, организованной партии“», — подумал он, а Чургин, словно угадав его мысли, сказал:

— У нас будет такая партия!

На следующий день на заводе появилась написанная четким почерком Чургина листовка. Она начиналась словами из «Искры»:

«Русская социал-демократия не раз уже заявляла, что ближайшей политической задачей русской рабочей партии должно быть ниспровержение самодержавия, завоевание политической свободы».

Это была первая листовка югоринской социал-демократической организации.

А вечером, когда Чургин пришел на свидание с Поляковым на квартиру бухгалтера Кулагина, произошел горячий спор.

— Я решительно возражаю против резких, преждевременных публикаций таких необдуманных доктрин. Они могут только отпугнуть от социал-демократии отсталых, верящих в царя рабочих, — раздраженно говорил Кулагин.

— Кого, например?

— Ну, мастера Горбова, старика Струкова и сотни других им подобных.

— Мы должны опираться не на «живые мощи», а на молодых, энергичных людей.

— Но ведь это бланкизм чистейшей воды! — воскликнул Кулагин. — Ведь наши рабочие верят в царя, как в бога, и говорить им: «Долой царя» — это значит скомпрометировать в их глазах наши высокие социалистические идеалы и, кроме того, навлечь на себя ропот всех слоев общества.

Он говорил внушительным голосом, с солидностью человека ученого, говоря, то надевал, то снимал темное пенсне и играл им, как знатные барыни лорнетом. Да и сам Кулагин был солидный, представительный мужчина лет сорока, с холеными усами и будто выточенным белым носом, что тоже придавало ему вид интеллигентного, образованного человека. Общаться же с кружковцами Кулагин стал недавно, будучи привлечен в кружок Ряшина.

— И вообще я не понимаю, какой нам смысл механически переносить западноевропейский марксизм на почву русского общественного движения, — продолжал Кулагин, вращая пенсне в пальцах и расхаживая по комнате. — Не знаю, как ты, Евгений, — обратился он к Полякову, — а я в некоторой части согласен с Михайловским.

Поляков улыбнулся, поудобнее уселся в мягком кресле, сверкнув стеклами своего пенсне, и ответил:

— Михайловский был неправ, это доказано передовыми русскими социал-демократами, Плехановым в частности.

— И Лениным в особенности, — подсказал Чургин.

— А вы знаете Ленина?

— Лично — нет, а его работы — да.

— В таком случае, почему же вы не отвечаете на критические замечания нашего уважаемого хозяина дома?

— По единственной причине: я пришел не на диспут, а для обсуждения известного вам дела, — ответил Чургин, имея в виду полицейское дело Луки Матвеича.

— Дело Цыбули? Я уже кое-что предпринял, — сообщил Поляков. — Придется достать немного денег, и он будет на свободе. Прямых улик против него, оказывается, нет.

— Сколько?

— Двести.

— Хорошо, завтра вы будете иметь двести рублей, а пока возьмите вот эти сто, — сказал Чургин и вынул из бумажника четыре двадцатипятирублевые бумажки.

— А мне больше и не нужно, — принимая деньги, ответил Поляков. — Сто рублей я уже отдал кому следует.

Чургин не стал задерживаться. Прощаясь, он сказал Кулагину:

— С вами мы можем поговорить завтра на сходке. Пусть рабочие скажут, кто из нас прав. Кстати, листовка составлена по газете «Искра».

— Составили вы? — спросил Поляков.

— Я.

— Н-да. Напрасно вы со мной не посоветовались.

— Вы думаете, мы могли бы разойтись во мнениях?

— На сходке поговорим, — уклончиво ответил Поляков, протягивая Чургину руку.

Однако сходку собрать не удалось. Рабочие-кружковцы, видимо, находились под впечатлением арестов, и на хутор к Степану Вострокнутову явилось всего три человека. Поляков ушел, а Чургин провел беседу о газете «Искра» и объявил, что на заводе создается новый социал-демократический кружок, в отличие от прежнего кружка самообразования.

— Руководить кружком буду я, — сказал он при этом.

Поезд мчался белой заснеженной степью. Леон сидел на диванчике, одетый в старенький жакет, тот самый, в котором он уходил когда-то из Кундрючевки. И сундучок при нем был тот же, только сейчас в нем лежали брошюры и книги.

Алена смотрела на Леона, на его простые деревенские шаровары, на старый жакет и вспоминала, как он уходил из дому, а она стояла на улице и провожала его полными слез и отчаяния глазами. Именно такого, в этом хуторском костюме, она и любила его, мечтала о нем в свое время, и ей казалось сейчас, что перед ней сидит прежний Леон и от него веет чем-то давно знакомым, дорогим, любимым. И она ухаживала за мужем, как за больным, то доставала из корзинки пирожки и угощала Леона, то советовала ему сесть подальше от окна, чтобы не простудиться.

Леон думал о беседах с Лукой Матвеичем, о наставлениях Чургина, о том, что и как делать в хуторе. Но Алена так была весела и хороша в своей беспечности, что он скоро отвлекся от своих мыслей.

Со станции Донецкая они ехали в хутор попутной подводой.

Было пасмурно, но морозно. Деревья, бурьян, комья ил дорого покрылись инеем. Все, казалось, застыло, окоченело и покрылось серебристой порошей, и только люди и животные двигались, и над ними клубился пар от дыхания. Безлюдные, покрытые снегом поля, мертвые деревья в балках, устало шагающие навстречу волы в подводах и мужики возле них, везущие хлеб на ссыпки, навеяли на Леона тоску. «Стынет, немеет жизнь в хуторах. На заводе и зимы не чувствуешь — все огнем дышит; а тут все занесло снегом, и стужей веет отовсюду. А ведь я здесь вырос и хотел найти счастье», — думал он, поеживаясь от холода. Стараясь согреться, он спрыгнул с саней и пошел за ними по дороге.

Неподалеку от Кундрючевки встретился дед Муха. Маленький, заиндевевший, с посиневшим лицом, он шел с охоты домой, держа шомпольное ружье подмышкой, а огнисто-рыжую лису подвесив к поясу.

— Здорово дневали, дедушка! — поздоровался по-хуторскому Леон. — Значит, не зря снег топтали, что рыжую подкараулили?

— Подкараулил! Я их две подстрелил, да одна убегла в кусты. А ты кто и куда едешь? — спросил он, не узнавая Леона с перевязанным черной повязкой лицом.

— Еду яблоки моченые воровать. Аль другие успели?

— А их нонешний год не того, мороз побил, — сказал дед Муха и пристально посмотрел на Леона. — Да ты не Левка, случаем? Самого яблочного атамана и не угадал! — воскликнул он и, повесив ружье на плечо, потер руки. — Ну, тогда угощай деда папироской.

Леон закурил с ним, бегло взглянул на его залатанную во многих местах разноцветными кусками овчины шубенку и сочувственно произнес:

— Значит, живем так, что и ходить скоро не в чем будет?

— Не живем, сынок, а мучаемся. А твои дела шибко разогнались, что голова перевязана?

— Шибко, — ответил Леон, — оттого и перевязана.

Дед Муха опять посмотрел на него сощуренными глазами, качнул головой.

— Ну, прощевай, парень, — сказал он и поспешил к хутору.

Возле речки Леон и Алена остановились, окинули взглядом степь, хутор.

Над Кундрючевкой висела легкая пелена тумана. Там и сям из труб струился седоватый дымок, разносил запахи кизяков, полыми, и они вливались в грудь горьковатым хмелем и волновали воспоминаниями о безмятежном детстве.

Леон обнял Алену, сказал:

— В этих местах начиналась наша любовь.

Алена прижалась к нему, и они несколько минут молча стояли на бугре, вдыхая морозный воздух и родные запахи.

На белой равнине замерзшего става парили небольшие проруби, возле них лежали крупные синие льдины. На снегу виднелись потемневшие следы, солома. Поодаль от прорубей стояли сани с огромной искристой льдиной, а на ней сидел черный грач, поглядывал по сторонам и что-то долбил клювом, будто кланялся.

В хуторе было тихо, малолюдно. Редкие прохожие при встрече с Леоном и Аленой долго всматривались в них и, кивнув головой, молча проходили мимо. Только подростки шумели возле маслобойни и темными клубочками скатывались на санках к речке. Веселый звон их голосов несколько оживлял тихие, заваленные снегом улицы Кундрючевки. Леон смотрел на эти улицы, на расписанные морозом маленькие окна хат, на уныло шагавших к речке быков, и ему странным казалось, что он родился и вырос здесь и ходил по этим скучным улицам, далеким теперь и таким маленьким.