Михаил Соколов - Искры
Леон торопливо извлек «Кредо» из чемодана, положил перед собой рядом с книгой и стал искать глазами строки, которые, как ему показалось, противоречат Ленину. И вскоре он прочитал в «Кредо»:
«Невозможный политический гнет заставит много говорить о нем и именно на этом вопросе сосредоточивать внимание, но никогда не заставит он практически действовать…».
— Чепуху несете, — возразил авторам «Кредо» Леон. — Товарищ Ленин ясно говорит: социал-демократы должны как раз действовать и призывать рабочих на борьбу, чтобы завоевать политическую свободу.
Он опять склонился над столом и стал читать «Протест». Долго он читал и наконец нашел:
— Вот как раз это место: «…отсутствие свободы или стеснение политических прав пролетариата всегда ведет к необходимости выдвинуть политическую борьбу на первый план». На первый план — политическая борьба! Ясно и понятно, — убежденно заключил он.
Глаза его загорелись, а самочувствие было такое, как если бы в комнате сидели авторы «Кредо», а Ленин ходил бы рядом и отчитывал их.
Вскоре Леон увидел в «Кредо» подчеркнутые слова: «Отсутствие у каждого русского гражданина политического чувства и чутья не может, очевидно, быть искуплено разговорами о политике или воззваниями к несуществующей силе».
— Так. Это у меня, значит, нет политического чутья. А выселение из хутора? А плетки казачьи, а расчет с шахты какое чутье дают? — рассуждал Леон вслух. — И несуществующая сила это мы, пять тысяч рабочих? А кто завод остановил? На кого казаков пустили? На трубы и стены, что ли? Да-а, не знаете вы рабочих, господа писаки, и пошли вы к черту со своими наставлениями!
Леон хотел порвать брошюру, но остановил себя. Потом высыпал из чемодана все, что в нем было, обложился брошюрами, газетами, журналами и стал разбирать их, стоя возле стола.
Каганец мерцал тусклым красноватым пламенем, в комнате было сумеречно, и она наполнилась какими-то неясными тенями.
Леон поправил лежавшую в масле на блюдце тряпочку. Она вспыхнула ярким пламенем и отбросила на стену огромную прямую тень Леона.
3На другой день Ткаченко опять пришел к Леону, на этот раз с Чургиным и незнакомым человеком в пенсне, которого Чургин назвал представителем губернского комитета Поляковым.
Поляков по профессии был юристом и сразу повел расспросы об обстоятельствах ареста Луки Матвеича, о том, кто знает его на заводе и где он находился во время стачки.
— Будем добиваться освобождения. Во всяком случае, есть смысл попытаться, — заключил он и стал расспрашивать о полицейском начальстве.
Ткаченко рассказал ему, что знал, и Поляков тотчас же ушел с ним, условившись с Чургиным о встрече на квартире у Кулагина, бухгалтера главной конторы завода.
Чургин остался ночевать у Степана, и Леон почувствовал себя, как дома.
— Как там Варя, сын? Батя к вам не приезжал? — начал расспрашивать он зятя.
— Варя ничего, бегает, и сын бегает. А бати не было. Да ему теперь некогда — план расширения хозяйства, наверно, составляет, — шутил Чургин. — Он тебя в помощники приглашал, мне Варя говорила…
— Приглашал. Мне везет на помощника, — усмехнулся Леон. — Батя приглашал, Яшка звал, недостает, чтобы тесть еще позвал в приймы. Алена уже говорила: не надо было, дескать, уезжать из хутора.
— Уже? Рановато. За тобой казаки приезжали. Алена здорово их отчитала.
— Опять были?
Чургин рассказал об обыске и заметил:
— Это хорошо, что Алена такая бойкая, а вот гордиться тем, кто ее брат, ей не следует. Впрочем, давай поговорим о делах. Рассказывай все по порядку, — предложил он и, закурив папиросу, положил портсигар перед Леоном.
В хате было тепло. Слышалось, как в другой половине Степан спрашивает у сына: «Ну, а почему бывает то день, то ночь?».
Чургин снял суконный пиджак, оправил черную сатиновую рубашку и, пригладив мягкие короткие волосы с пробором с левой стороны, сел на потемневший от времени плетеный из лозняка стул.
Леон говорил торопливо, словно боялся, что им помешают, но Чургин слушал и не переспрашивал. Скрестив руки на груди и пуская под потолок дым от папиросы, он смотрел в одну точку, и лицо его было спокойно. Казалось, ничто его не волновало и он сам знал все отлично и лишь проверял Леона: понимает ли он значение событий на заводе и научили ли они его чему-нибудь. Но Леон никаких заключений не делал, а только с возмущением перечислял то, что видел.
— Горячий ты, брат, все еще слишком горячий. А горячность иногда ведет к ошибкам. Ты стрелял в Галина? — неожиданно спросил Чургин.
— Я.
— Зря. Большая политическая ошибка! Ты убил одного негодяя, а они посадили в тюрьму двадцать рабочих. Это Овсянникову подстать, а не социал-демократам. Мы осуждаем индивидуальный террор. Разве убийством отдельных личностей можно изменить существующий порядок? Разве можно чего-нибудь добиться, когда один стреляет, а все ничего не делают? Нельзя! Надо подымать всех рабочих. И не только против галиных и сухановых, а против всего существующего строя. Настоящие революционеры должны спокойно продумывать все и уметь делать выводы.
Леон чувствовал, как горит лицо, уши, все тело. Стыд и досада на себя за такую оплошность охватили его.
А Чургин продолжал отчитывать его:
— Умнеть мы с тобой должны на этих стачках — шахтерской и вашей, заводской Причина нашего поражения в обоих случаях одна и та же: слабы не рабочие, а мы, социал-демократы. Партия наша слаба. Мало еще у нас марксистски образованных людей, да и те зачастую не умеют сочетать свои теоретические знания с революционной практической работой. Ты вот почитываешь нелегальную литературу, а этого, брат, еще мало. Надо, чтобы прочитанное, как свет во мраке, вело нас к намеченной цели, а мы чтобы вели за собой других. Не сразу все пойдут с нами, и не скоро еще мы научимся хорошо руководить массовыми выступлениями пролетариата. Да многие и не знают еще наших идей, многим затуманивают головы всякие рабочие «просветители» или такие люди, как Ряшин. Но мы тем упорнее должны пробуждать революционное сознание рабочих.
— С Ряшиным мы на заседании комитета чуть не подрались. Но он — учитель, был в ссылке и старый рабочий завода. Трудно мне с ним тягаться, — признался Леон.
— Трудно, не спорю, — согласился Чургин. — Чтобы успешно выступать против Ряшина, тебе надо серьезно подучиться и засесть за книги по-настоящему. Быть может, следует даже ради этого пожить пока в хуторе.
— В Кундрючевке? Слушать, как батя собирается богатеть?
— Батя пусть собирается богатеть, а ты будешь готовиться к другим делам. Именно там, в Кундрючевке, тебе никто не будет мешать. А здесь тебя могут засадить за решетку. Кстати, Лука Матвеич возлагает на тебя большие надежды…
Леону приятно было услышать такое мнение о себе Луки Матвеича, но в хутор ехать ему не хотелось. Ничто теперь уже не влекло его в Кундрючевку.
— Я в хутор не поеду, — хмуро проговорил он. — Лучше уж на другой завод.
— На другом заводе не было стачки и, быть может, нет и такой организации, а тут все есть. После такой стачки здесь будет самая благоприятная почва для работы. На руднике Шухова, после того как ты ушел, стало два кружка, да и на соседних шахтах появились.
— Здорово! — удивился Леон. — Но там все ты делаешь, а тут Ряшин всем управляет.
— А мы с Лукой хотим, чтобы здесь управлял всем ты со своими друзьями.
— Я? — удивленно переспросил Леон. — Ты шутишь.
— Нисколько, — ответил Чургин. — Будешь учиться, читать, приобретать необходимые знания — и все наживешь.
— Хорошо, еду в хутор, — согласился Леон.
— Да, так чем же ты здесь занимаешься? — спросил Чургин.
— Читаю. Тут Лука Матвеич новую газету оставил — «Искра», номер первый.
Чургин вскочил со стула, тряхнул Леона за плечи.
— Так что ж ты молчал? Давай скорее!
Несколько минут спустя Чургин уже держал в руках тоненький лист небольшого формата и читал:
— «Искра». «Из искры возгорится пламя». Понятно. Так отвечали Пушкину декабристы из Сибири. Знаешь послание Пушкина декабристам? — спросил он Леона и продекламировал:
Во глубине сибирских рудХраните долгое терпенье,Не пропадет ваш скорбный трудИ дум высокое стремленье…
Хорошо?
— Хорошо.
— То-то!
Леон никогда еще не видал Чургина таким возбужденным, юношески задорным и с изумлением смотрел на него.
Положив газету на стол, ближе к лампе, Чургин наклонился и стоя начал негромко читать. Читал с жадностью, быстро и наиболее интересные места отмечал карандашом. Леон наклонился над столом и читал про себя, медленно, задерживая взгляд на отдельных не совсем понятных фразах, на подчеркнутых Чургиным местах, и оба так увлеклись, что не заметили, как вошли Степан и Ткаченко с Ольгой, окружили их и стали слушать Чургина.
