Иван Шевцов - Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света.
- Дмитрий Федорович… так плох…
- При смерти, можно сказать, - подтвердила она и затем спросила как-то очень просто: - А вы, часом, не родственник ихний? Или зять, может?
- Зять?.. Нет, не зять, - машинально обронил я.
- Значит, просто знакомый. Он ведь, отец-то ее, тоже здесь, служил долгое время, потому вы знать должны.
- Да, именно. Я у него служил… - Я взял ее ведро с грибами, спросил настойчиво, в поселок ли она идет, и попросил рассказать об Ирине.
Она, конечно, догадалась, сказала с озорцой:
- А глаза, ей-богу, ваши на той карточке…
Мы пошли по тропке к поселку. И спутница моя рассказывала об Ирине.
- Машенька моя воспалением легких болела - в Завирухе лежала. Ну, потом поправилась, выписали ее. Забрала я ее из больницы уже домой ехать, а рейсового нет, запаздывает. Маше четыре годика было, слабенькая после болезни. Сидим мы на причале, ждем. А чего ждать? Жди, кажут, у моря погоды. А тут Игнат Ульянович Сигеев со своим катером в нашу сторону идет. Я говорю - может, возьмете, с девочкой я. Кабы одна, можно и подождать бы. Ну, взял он без слов. Добрая душа у человека. Забрались мы в его каюту. Уложила я Машу. И еще с нами женщина едет. Красивая, а глаза печальные, с синими кругами и будто заплаканные. Сначала молчали, а потом разговорились. Она врач, оказывается, Арина Дмитриевна. Расспросила, почему в Завируху ребенка возили, разве у самих нет больницы? А я ей говорю, больница-то есть, да врача нет, уехала в отпуск и больше не вернулась. Обещают нового прислать, да все не находят желающих ехать в такую даль да в холод - на край света, можно сказать. Тут серьезный человек нужен, самостоятельный, а не какая-нибудь вертихвостка. Это я все ей, значит, говорю. Рассказала я ей и о наших переселенцах, как мы сюда приехали да как нам не понравилось поначалу. Правду рассказала. А тут и Игнат Ульянович к нам спустился - это ж его каюта была. Прилег отдохнуть за синей занавеской в своей конуре. Только не спалось ему. Заговорил с нами. "Что ж это вы, доктор, недолго в наших краях задержались?" - это он Арину Дмитриевну спросил. А она покраснела, на меня поглядела смущенно. Может, оттого, что я ей про вертихвостку так сказала. "А откуда, - говорит, - вы знаете, что я доктор?" Нашла, о чем спрашивать, когда Сигеев все на свете знает. Это он только с виду такой тихоня. Ну, значит, и с ним разговорились. Игнат-то Ульянович возьми ей да и предложи: "Оставайтесь, - говорит, - Арина Дмитриевна, у нас на севере. Люди здесь хорошие, моряки, да поморы, да новоселы. А вы тоже морячка, душа у вас морская. А врачи нам очень нужны". Я тоже стала ее упрашивать. Уговорили. Сошла она в Оленцах, у нас остановилась - мы ей одну комнату выделили, так она и жила у нас. Врачом работала. Всем очень нравилась - сердечная такая, внимательная, душевная. Таких, наверно, на свете немного.
Она замолчала, подходя к крутому спуску: здесь надо было сходить вниз по камням. Я спускался первым: камни были влажные и скользкие, откуда-то просачивалась вода. Оленцы лежали внизу перед нами: их кубики-домики толпились у бухты, сверкающей гладкой поверхностью, несмотря на шторм на море. Нет, это был в самом деле чудесный внутренний рейд, к сожалению, небольших размеров.
- Как ваша фамилия? - спросила меня женщина, когда мы спустились в поселок.
- Ясенев. А что?
- Ясенев… Нет, не слыхала. Ничего не говорила Арина Дмитриевна. А звать как?
- Андрей, - ответил я послушно, как школьник на уроке.
- Андрей… - вдумчиво повторила она. - Кажется, в тетради есть ваше имя. Определенно есть, упоминается.
И снова меня охватило волнение:
- В тетради?.. Что за тетрадь?
- Да так, - уклончиво ответила женщина, должно быть, сама не рада, что открыла постороннему чужую тайну.
- Нет, вы, пожалуйста, говорите, - настойчиво попросил я. - Меня это… - Я хотел сказать "интересует", но сказал касается". - Ирина Дмитриевна мой друг. Мы с ней с детства знакомы. И фотография у ней - это моя. На Балтике фотографировались - давным-давно.
- Насчет фотографии я сразу догадалась. По глазам. Все изменилось, а глаза вот как две капли… - продолжала она говорить, подходя к своему дому. - Когда уезжала Арина Дмитриевна, часть вещей, какие тяжелые, у нас оставила. И тетрадь эту. Забыла, наверно. Все по ночам записывала про свою жизнь. А теперь письмо прислала, пишет, чтоб тетрадь эту выслали ей в Ленинград и чтоб обязательно в ценной посылке. Ничего другого не надо, а тетрадь вышлите. Я, грешная, прочитала. Захар, это муж мой, говорит - не смей, нехорошо это, а я так думаю - что ж тут плохого? Я б, может, и не стала читать, только когда случайно увидела на одной страничке свою фамилию, то тут, конечно, любой не утерпит, потому как каждому интересно, что про тебя другие пишут. Очень интересно: все равно что в книжке. Там и про Михаила Петровича, и про Дубавина, и про лейтенанта. И про вас тоже.
Мы остановились у зеленого сборного финского домика. Женщина - теперь я знал, что ее зовут Лидой, - сказала:
- Вот я и дома. - И уже готова была пожелать мне счастливого пути. Но я попросил разрешения зайти в дом. В сенях нам встретилась светловолосая чумазая девчушка с подстерегающими, темными, как бусинки, глазками, торопливо и несмело сказала: "Здрастьте", вернее обронила слово, и тут же полезла в ведро за грибами.
- Это наша Машенька, - представила мать девчушку.
Хозяйка проводила меня в квадратную, с одним окном комнату. Пояснила:
- Здесь вот и жила Арина Дмитриевна. Мы ничего не переставляем, все думаем, что вернется.
Обставлена комната была скромно: никелированная кровать - мечта и роскошь прошлых времен, на стене у кровати вместо коврика шкура росомахи. Столик маленький, конторский. Угол стены у самой двери отведен под гардероб, который заменяла драпировка на металлических кольцах, нанизанных на металлическую дугу, прикрепленную двумя концами к стене. Две книги на окне и журнал "Нева". Здесь жила Ирина. Казалось, приди я минутой раньше - и мог бы застать ее здесь.
- Вы отослали тетрадь Ирине Дмитриевне? - спросил я хозяйку.
- Нет, не отослала. Так получилось… - начала было она.
- Вы мне покажите, пожалуйста, будьте так добры, тетрадь ее, - заговорил я как можно любезнее, почти умоляюще. - Я здесь при вас же посмотрю ее.
- Нет у меня тетради, - вполне искренне ответила женщина.
- Как нет?.. Где ж она?..
- У Игната Ульяновича. Попросил почитать и не возвращает. Я говорю - послать надо. А он говорит, сам вышлю. Разве можно так: брал на минутку и не отдает.
Я поблагодарил хозяйку и поспешил на розыски Сигеева.
Игнат Ульянович не скоро вернулся домой: он был на причале, где разгружали свежий улов. Лишь часа через три я сидел на квартире в трехкомнатном доме, где он жил со своим заместителем. Обстановка холостяцкого общежития чувствовалась во всем. Видно, и хозяева не часто здесь обитали. На столе в комнате Сигеева я увидел портрет Ирины, переснятый и увеличенный с фотографии, подаренной в свое время мне. Сигеев попросил ее тогда у меня на время, да так и не вернул.
- А ведь ты мой должник, - сказал я, кивая на фотографию.
- Виноват. Прошу извинить, - искренне смутился Сигеев и даже покраснел. - Я давно приготовил для вас, только никак не случалось передать. Хотел даже по почте послать, да боялся - затеряется еще.
Из ящика письменного стола он достал старенькую, давнюю фотографию улыбающейся Ирины с надписью на обороте: "Милый Андрюша, будь счастлив!" - и сказал, подавая ее мне:
- Вот видите - в целости и сохранности возвращаю. А за опоздание извините.
- За просрочку полагаются проценты, - сказал я шутя. - Но я, так и быть, великодушно прощу, если ты окажешь мне маленькую услугу.
Он насторожился, почти прошептал:
- Пожалуйста, я готов.
- Мне нужна тетрадь Ирины.
Я сказал это очень спокойно, и в то же время получилось как-то строго официально. Лицо его побледнело, в глазах пробежали искорки растерянности. Он спросил очень тихо:
- Она вам писала?
- Она ее ждет, - так же твердо и коротко ответил я.
- Я обязательно вышлю, завтра же…
- Зачем, теперь это сделаю я сам. Я обязан это сделать.
- Понимаю, - послушно согласился Сигеев. - Конечно, пошлите лучше вы.
Он был убежден, что я выполняю просьбу Ирины. Поэтому быстро открыл ключом свой чемодан и достал оттуда толстую, столистовую, в синем коленкоровом переплете тетрадь. Подавая ее мне, Сигеев спросил:
- Что пишет?.. Не вернется?..
Я смотрел в его грустные, необычно блестевшие влажные глаза и отвечал, стараясь держаться уже принятой мной неопределенности:
- Трудно сказать.
- А Дмитрий Федорович? Ему не лучше?
- Сердце, друг мой, это дело такое серьезное.
У меня никогда не болело сердце, и я не имею понятия, что это за болезнь. Очевидно, и Сигеев не жалуется на сердце: видно было по его глазам, что моя неопределенная фраза произвела на него должное впечатление. Мы оба помолчали. Затем он предложил водки - погреться, но тут же уточнил, что предпочитает сухие вина.
