Иван Шевцов - Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света.
Подгоняемый ветром, я пошел вниз не по тропинке, а по "целине". Иногда мне попадались грибы подберезовики, совсем такие, как у нас на Брянщине. И много, очень много ягод: черники, голубики, морошки. Не собирают их здесь, что ли? Или уже пресытились, вдоволь запаслись и грибами и ягодами? Я набрал несколько пригоршней черники и голубики. Сочные, крупные, ароматные ягоды таяли во рту, но не утоляли жажды. Сорвал несколько молоденьких тонконогих подберезовиков, пожалел, что не во что их собирать. Терпкий, с детства знакомый аромат их будил в душе милые воспоминания чего-то неповторимого, ушедшего безвозвратно. А на душе все-таки было светло и радостно: хотелось петь в этом царстве привольного безлюдья.
Вблизи скала не так была похожа на искусственную стену или плотину, как это казалось с расстояния. Внушительная Щель, в которую устремился невесть откуда взявшийся ручей, образовала не очень широкие ворота: издали их вовсе не было видно. Ручей журчал в камнях, отдавался особенно звучным эхом, проходя через скалистые ворота. У самой стены, совершенно голой, гигантскими обломками громоздились острые светло-розовые камни, за которыми можно было укрыть по крайней мере команду матросов в сотню человек.
Узкая извилистая тропинка вела через ворота. Миновав их, я остановился, пораженный неожиданно красивым зрелищем: сразу за скалистой стеной начинался другой, совершенно иной край, ни на что мне знакомое не похожий, разве только чем-то напоминающий то, что создавали в воображении прочитанные книги из серии библиотеки приключений Стена была границей: на север от нее, к морю, зеленым ковром стелющейся карликовой березы, мхов и ягодников зябко лежала тундра; а по эту южную сторону стояли юные, тонкие березы. У самой скалы росла трава, густая, сочная, совсем как на юге. Ветер сюда не проникал, здесь, в окружении гор, было тепло, и большая красивая площадка с березовой рощей подступала к обрыву. Я вышел на край; внизу, куда с шумом падал ручей, был изумрудно-зеленый, совсем южный, глубоко врезавшийся в берег залив. От него на юг, в горы, уходила зеленая долина бурной реки. Там, очевидно, было еще тише и теплей, потому что березы стояли толстые и высокие. Сколько таинственно-сказочного открывалось на моем пути: причудливые гроты в скалах, необыкновенно пышная растительность; цветы, которые я встречал впервые; желтая, торопливо зреющая рябина; песчаный берег залива, усеянный ракушками; нагромождение скал, увенчанных красивой сосной; тишина и безлюдье, покой и приятная теплынь хрустального воздуха. Золотой берег, курортный уголок. Залив был слишком соблазнительным: раздевайся и ныряй. Я даже попробовал воду, но она, к огорчению, оказалась ледяной, и это в какой-то мере охладило пыл моих восторгов.
Пожалев, что не захватил с собой фотоаппарата, я направился берегом залива к морю, рассчитывая таким образом выйти к Оленцам другим путем. Был неполный отлив, подсушенные ветром и солнцем скалы и камни с выброшенными на них пустыми бочками, ящиками, пробками и разными щепками любезно подставляли себя мне под ноги, а при особой необходимости и под руки - за них легко и удобно было цепляться, чтобы делать большие прыжки с камня на камень. Настроение было приподнятое - мне хотелось петь, и я действительно пел для себя, для души, негромко, не во весь голос, но по-настоящему, без стеснения, потому что никто мне не мешал и слушать меня могли только скалы. Я пел и о том, как "кружится, кружится, кружится вьюга над нами, стынет над нами полярная серая мгла, в этих просторах снегами, глухими снегами, белыми скалами наша граница легла". Правда, скалы не были еще белыми, но я знал, что скоро они будут такими. А еще я пел "Степь широкую", и тогда казалось, что не тундрой иду я вдоль студеного моря, а ковыльной равниной вдоль Волги-матушки. Пел и, честное слово, физически ощущал южный зной - и даже пот на лбу выступил, и запах ловил я какой-то иной, совсем не северной природы. А еще я пел "Что ты жадно глядишь на дорогу", и перед глазами моими вилась алая лента в богатых косах Марины. Но она исчезала вместе с последними словами песни, не задерживаясь в памяти. Думалось о другой - об Ирине, думалось постоянно, и я уже не противился, не отгонял этих мыслей. И особенно здесь мне захотелось знать, где она сейчас, что делает. Было неловко вспоминать о нашей последней встрече: не такой она должна была быть. Ирина мне дорога, как детство. Мне иногда казалось, будто я знаю ее с самых детских лет, будто рос я с ней под одной крышей и счастливыми светлыми веснами рвал с ней первые цветы на нашем лугу над Десной и неумело, но старательно плел для нее венок из одних одуванчиков, золотистых, свежих и ярких, как майское солнце. Словом, я пел свои любимые песни, те, без которых человеку вообще, а русскому особенно, невозможно было бы жить.
Наверно, с километр, не меньше, шел я вот так пустынным берегом и пел, пока не увидел женщину. Она глядела на море неотступным, прикованным взглядом. Должно быть, хотела увидеть то, что невидимо для глаза, что скрыто за дальними далями, потому что перед глазами ее ни вблизи, ни вдали не было ни одного суденышка.
На женщине были яловые сапоги, забрызганные грязью, короткая, но теплая, какие носят в деревнях, куртка, пуховый платок, в руках большое ведро, полное красивых, свежих, с сочным запахом подберезовиков. Женщине на вид было меньше тридцати лет.
Увидав меня, она словно обрадовалась, сказала торопливо, наверно боясь, что я пройду мимо:
- Посмотрите, разбушевалось-то как… - и повела глазами на море. - Шторм.
- Да, штормит, - согласился я.
- А это не опасно? - уже спросила женщина. - Для кого?
- Для рыбаков. Наши сейчас в море.
- Достается ребятам. Наверно, не столько тралят, сколько травят.
Ей было не до шуток: каламбур мой она пропустила мимо ушей, спросила так же серьезно:
- А перевернуть не может такая волна?
- Не думаю, - успокоил я. - Наши траулеры довольно мореходны.
- Мореходны, когда море спокойное. А когда разгуляется… Вон в позапрошлом году так и пошел ко дну целиком траулер со всеми людьми. И никто не спасся. - В голосе ее звучала тревога.
- То был ураган, сейчас обычно: штормит малость.
Я догадывался: там, в море, на траулере, был близкий для нее человек. И еще заметил я один штрих: почему-то очень пристально, до подозрительности, глядела она на меня.
Я посмотрел в море и, увидев на горизонте синие силуэты нескольких судов, сказал:
- Вон они, должно быть ваши, возвращаются.
Она обрадовалась. Теплая волна разлилась по широкому простому обветренному лицу, а глаза оттаяли и заулыбались.
- Наверно, они, - подтвердила женщина.
- Так что встречайте свежими грибками, - сказал я, - жаренными в сметане. Хороши!
- Чего другого, а этого добра хватает, - согласилась женщина. - И жарим, и солим, и сушим, и маринуем. Весь год с грибами да с морошкой живем.
- Любите собирать? - спросил я.
- Здесь-то? Не-е, здесь неинтересно. Кабы лес. А то чудно как-то: и леса нет, а они растут, будто в поле. Не то что у нас на Псковщине. Пойдешь в лес - благодать одна.
- Значит, не нравится здесь?
Но она не ответила прямо, а может, не поняла меня, заговорила о другом:
- Докторша у нас жила - вот уж была истинная грибница: страсть как любила собирать. Уйдет, бывало, на гору, корзину большую и ведро полные-преполные за один раз приволокет. А сама и вовсе не деревенская, из города, из Ленинграда… Удовольствие, говорит, одно грибы-то собирать, отдых настоящий. Она у нас комнату сымала.
Говорит, а сама искоса на меня посматривает, хитро, изучающе. Мне неловко было от ее взгляда.
- Одинокая, значит, была, - вставил я лениво.
- Разведенная. А сама красивая. Сколько за ней наших ухаживало - никакого внимания. На столе у нее карточка стояла паренька одного. Я все смотрела - глазами на вас похож. Только штатский, молоденький.
- А как ее звали? - оживился я.
- Ее-то? Арина Дмитриевна.
- Ирина?! Пряхина?! - Я готов был закричать.
- Нет, не Пряхина. Инофатьева, - спокойно поправила женщина.
- Ну да, конечно, Инофатьева, - вырвалось у меня торопливо-восторженно. - Она что? То есть где она? Здесь, в Оленцах?
- Не-е, была здесь, а теперь в Ленинград уехала. Отец у нее сильно захворал и даже, может, не выживет. Сердце у него слабое. На войне да на море понадорвал. Он у нее моряк, адмирал.
Все смешалось и спуталось во мне: радость сменялась тревогой. Я проговорил вслух сам себе, уже не обращая внимания на мою собеседницу:
- Дмитрий Федорович… так плох…
- При смерти, можно сказать, - подтвердила она и затем спросила как-то очень просто: - А вы, часом, не родственник ихний? Или зять, может?
- Зять?.. Нет, не зять, - машинально обронил я.
- Значит, просто знакомый. Он ведь, отец-то ее, тоже здесь, служил долгое время, потому вы знать должны.
- Да, именно. Я у него служил… - Я взял ее ведро с грибами, спросил настойчиво, в поселок ли она идет, и попросил рассказать об Ирине.
