Самуил Гордон - Избранное

Как ни крепился Уриэль, он все же не смог сдержаться и в самую последнюю минуту, уже стоя на подножке вагона, выдал себя, сказав, что уезжает отсюда лишь временно. Он еще приедет сюда, и надолго, очень, очень надолго, может быть, навсегда.

…Примерно через полтора года — Аншин уже стоял в пальто и торопился в институт — вдруг зазвонил телефон. Урий Гаврилович так задумался о лекции, которую ему сейчас предстояло читать студентам последнего курса, что не сразу узнал тихий густой голос, зазвучавший в трубке. Даже после того, как говоривший назвал себя, до Урия не сразу дошло, что это говорит Лесов, — настолько неожиданно было услышать его голос. От радости Уриэль чуть не стащил за шнур телефон со столика и торопливо оглянулся, точно был не вполне уверен, нет ли в доме еще кого-нибудь, кроме него. Урий Гаврилович очень сожалел, что не может пригласить Илью Савельевича прийти немедленно. Как назло, дома никого нет, а ему через полчаса надо быть в институте. К тому же сегодня у него несколько лекций.

Что делать?

Этот вопрос Аншин задал не столько себе, сколько Илье Савельевичу, уже привыкнув обращаться к нему как к более опытному, и ждал: может быть, Лесов найдет какой-то выход, раз не может задержаться до вечера.

— Нет, нет. И слушать не хочу. Исключено. Ис-клю-чено! — крикнул Урий Гаврилович, глядя, как время страшно торопит большую стрелку его наручных часов. — Что значит мы не увидимся? Запишите адрес института и сразу же приезжайте. Не знаю только, сможем ли мы там поговорить. Перерыв между лекциями — считанные минуты, и к тому же в эти минуты тебя осаждают студенты. На всякий случай я оставлю дежурной ключи от моей квартиры. Нет, нет, нет. Исключено! Я вас сегодня вообще не отпущу. Не понимаю! Вы ведь не работаете, так почему не можете задержаться? Вы же свободный человек.

Может быть, впервые в жизни Урий Гаврилович пожалел, что у него нет своей машины и он не может заверить Илью Савельевича, что послезавтра ровно в два часа дня тот сможет присутствовать на заседании исполкома в довольно-таки далеком отсюда южном городе. От этого заседания, на которое его командировало правление, во многом зависит, чтобы строительство их кооперативного дома не затянулось. Чтобы увидеться с Урием Гавриловичем, он выехал на день раньше, другим поездом, дал крюк в лишних несколько сот километров, и ему, конечно, очень жаль, что они теперь не смогут встретиться. Дольше чем на три, в крайнем случае на три с половиной часа он задержаться не может — ровно через четыре часа отходит его поезд, а ему еще нужно закомпостировать билет.

— Видно, не суждено нам, Урий Гаврилович, на сей раз увидеться.

— А когда вы опять будете в наших краях? — Аншин отвел взгляд от часов, словно от этого время будет не так мчаться.

— Трудно сказать. Я не один в правлении. Есть кого послать, если понадобится, и кроме меня. А вы, Урий Гаврилович, кажется, собирались к нам надолго?

— Приеду. Непременно приеду. Только не могу сейчас сказать точно когда. Может, все-таки задержитесь хоть на денек? Исключено? Но семнадцатого ноября, не забудьте, я жду вас.

— Сегодня ведь уже двадцать третье ноября. Ага, понимаю, семнадцатого ноября будущего года. Круглая дата, наверно? Сколько вам стукнет?

— Полный кавалер пяти десятков лет. Так мы договорились?

Трубка молчала.

— О чем вы задумались? Так обещаете мне?

Лесов ответил, словно чувствуя себя виноватым, что не может обещать наверняка:

— Я, конечно, постараюсь приехать, если только меня отпустят. С нового года я возвращаюсь на шахту.

Когда Аншин положил трубку, ему показалось — и потом он весь день думал об этом на лекциях, — что возвращение Ильи Савельевича в лаву имеет какое-то отношение к тому разговору о таинственном незнакомце, который они вели на берегу реки. Лесов как бы хотел сказать ему, что путь человека, бегущего от себя, все равно приведет его обратно к себе, как это случилось и с ним, Лесовым. После внезапной гибели жены Марии он бежал от себя в строительство кооперативного дома, сам не зная, будет ли в нем жить, но именно этот путь привел его назад в лаву. Он, Уриэль, тоже ведь что-то создал в тундре, куда бежал от себя, и для него годна та же мера, что и для Лесова. Та же?

— Довольно! — Уриэль ухватился обеими руками за письменный стол и приподнялся со стула.

Но боль, которую он заглушил в себе, сначала перенесясь отсюда в низенький деревянный домик на берегу реки, а потом вспомнив свой последний телефонный разговор с Лесовым, навалилась на него сразу же, как только ему захотелось отвернуться от того, что случилось потом, и через миг он уже вновь словно лежал зажатый под прессом. Вырваться из-под него на время Уриэль смог, лишь вернувшись к событиям того дня, когда он стал полным кавалером пяти десятков лет.

V

Рассчитать до миллиметра, сколько, людей сможет усесться за тесно сдвинутыми столами с такой точностью, как удалось Мере, не смогла бы, кажется, даже счетная машина.

Наблюдая, как Мера вместе со своей маленькой тощенькой сестрой, вызванной еще неделю назад с самого Урала, то и дело присаживаются, плотно прижимаясь друг к другу, на одолженные в красном уголке домоуправления длинные узкие скамьи, которыми из-за нехватки места заменили стулья, и каждый раз находят, что сидят еще слишком просторно и можно сдвинуться потеснее, Уриэль, совершенно отстраненный сестрами от всего, что творилось последние две недели в доме, все же вмешался и спросил:

— Может, вам гости сообщили свои габариты, что измеряете скамейки как микрометром? — И, зная, что они ответят, он махнул рукой, как человек, заранее убежденный, что он уже не в силах ничего изменить, и знающий, что, кроме самого себя, ему не на кого пенять.

…С ним, Уриэлем, произошло, собственно, то же самое, а когда он спохватился, было уже поздно что-либо изменить. Мера это знала, в том-то, вероятно, и таилась ее сила, сделавшая его настолько податливым, что в итоге он сам не заметил, как допустил, чтобы она взяла над ним верх и чуть ли не стала его повелительницей. Уриэля, после того как он рассказал Лесову, что довело его знакомого до попытки убежать от самого себя и чем его побег закончился, не особенно удивляло, что Лесов, кажется, не поверил всему остальному, рассказанному тогда Уриэлем о своем знакомом.

Но о том бое, когда его знакомый выполз из траншеи и подорвал немецкий танк, а потом, тяжело раненный, нагнал передовые ряды своей части, перешедшей в наступление, было подробно рассказано в армейской газете. И если дело в доказательствах, сказал тогда Уриэль Лесову, то он мог бы привести много других примеров, как даже в самом сильном человеке иной раз поселяется слабость, от которой он не может освободиться, как не смог и его знакомый. Она не имеет ничего общего с трусостью, как вначале воспринял ее Лесов. Не дать овладеть собой голому чувству, как поступил его знакомый, — может быть, самое сильное, что есть в человеке, хотя могут найтись желающие и здесь увидеть ту же слабость, которая довела его знакомого до того, что он сам создал над собой властелина, сделавшего его податливым и послушным. Но он, Уриэль, знает, что его слабость совсем иного рода и идет из совершенно другого источника: из боязни даже громкого слова, которое она может сказать ему в присутствии посторонних. И единственный, кто тут виноват, — он сам, с его неумением вовремя воспротивиться всему, что ему чуждо и неприятно. Да, видно, сильно любил он Меру, если столько лет мог все это терпеть. Но он знает и то, что любовь к ней оставила его еще задолго до встречи с Ритой. Так что же сейчас мешает ему воспротивиться своей слабости? Даже теперь, накануне, а то и в самый день своего пятидесятилетия не поздно собраться и на какое-то время куда-нибудь уехать, чтобы никто не знал куда. Весь тарарам, начатый Мерой еще две недели назад, устроен ведь не столько ради его юбилея, сколько ради того, чтобы потрясти гостей сервизами да блюдами, как в давние времена было заведено у купцов. Единственное отличие между нею и ими в том, что у нее вместо старомодных сундуков и комодов — современные шкафы и серванты, пропитавшиеся нафталином. Даже хрустальные фужеры и те уже, кажется, пахнут нафталином.

Желание на время исчезнуть в самый день юбилея возникло у него после того, как он случайно подслушал разговор Меры с сестрой. Они пересчитывали, кто останется внакладе: хозяева или гости. И когда ее сестра сказала, что на юбилеях следовало бы завести то же, что на свадьбах, — вместо подарков подносить деньги в заклеенных конвертах, и пусть виновник торжества сам купит себе, что ему нравится, — Мера тут же, не сходя с места, рассчитала, кто что может принести и сколько все это примерно будет стоить, тем более что среди приглашенных ею гостей есть такие, которые могут достать то, чего без знакомства теперь нипочем не раздобудешь. Наверно, в зависимости от того, кто что может принести, Мера и составляла список гостей. Некоторых из них Уриэль, кажется, вообще не знал. А когда обсуждали, кого пригласить из института, где он работает, главным для Меры, кажется, было, кто какую занимает должность.