Александр Поповский - Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов
— Позвольте мне, — начал он, — поделиться с вами соображениями, не сто/^ь уж новыми, сколь важными для каждого из нас. Я буду откровенен, и прошу вас говорить мне чистую правду. Не так уж легко выкладывать все до конца, но иначе мы с вами не сговоримся. Я ничего не сделаю без вашего доверия, и если вы откажете мне в поддержке, я вернусь туда, откуда пришел.
В лаборатории сохранилось мое прежнее место. Против ваших убеждений я не пойду, но и не поступлюсь своими.
Он поднял низко опущенные веки, и все, кто увидел его напряженный взгляд, убедились, что он именно так и поступит.
— Начну с самого важного — с больного. Мы перестали интересоваться его внутренним миром, тем самым, которым так дорожили наши учителя. Он помогал им отличить ранние стадии тифа от малярии и гриппа, когда не было еще ни рентгена, ни сывороток, ни вакцин. Психические сдвиги, к которым мы порой безразличны, красноречивы уже тогда, когда лабораторные реакции еще бессловесны. Вы скажете — душевный контакт менее точен, чем результаты физического исследования. Не спорю, зато он превосходит их тонкостью сигнализации. Врач, который подметил, что прием пищи не доставляет удовольствия больному или беспричинная усталость одолевает его, — скорее догадается о начинающемся раке желудка, чем об этом расскажут химические реакции и рентген. Для психического сближения с больным, для душевного контакта с ним стереотипные записи в истории болезни: рабочий, служащий, иждивенец — недостаточны. Они не расскажут об условиях, в которых живет, работает, радуется и болеет человек.
Он припоминает случай из фронтовой практики. Вражеский танк подмял под себя солдата, раздавил обе голени выше стоп. В остывших конечностях замер кровеносный ток. Хирург готов уже был приступить к ампутации, но вдруг встречает взгляд больного. И мольбу и надежду выражает этот взгляд, а больше всего жажду жить. При такой воле к жизни, говорит себе врач, не все еще пропало. Он приказывает сестрам ставить грелки к разбитым ногам, больной должен вытянуть, кровь должна побежать по сосудам… Человека отстояли потому, что вместо «немедленно» было сказано «погодите», помогла духовная близость, внутренняя связь, скрепившая врача и больного.
Он вспоминает другое. Врач, исследовав опухоль груди у больной, решил ее оперировать. Другой хирург разглядел нечто иное. То, что принималось за опухоль, он признал следствием перенесенного воспаления, а причину объяснил неблагополучием в нервной системе грудной железы. Во всем повинна истерия, которая эту картину воспроизвела. После нескольких сеансов словесного внушения кажущаяся опухоль рассосалась.
Он окидывает аудиторию доверчивым взглядом и продолжает:
— Наш прекрасный учитель Александр Васильевич Крыжановский — гуманист, ученый и врач — учил нас щадить не только ткани, но и душу больного…
При этих словах много взглядов устремилось в сторону Студенцова, сидевшего возле Андрея Ильича. Послышались шепот, заметно стало движение. Яков Гаврилович поднял глаза на Сорокина и одобрительно кивнул головой.
— Всегда ли мы помним эти заветы? — с тревогой в голосе спрашивал Сорокин. — Спросите себя и ответьте по совести. Всегда ли мы осторожны в разговоре с больным, правильно ли учитываем его состояние, не навязываем ли ему излишних страданий? Я слышал, как больной жаловался на приеме, что положение его неважно, до крайности скверно: врачи установили, что у него нет селезенки. На самом же деле они между собой говорили, что селезенка не прощупывается и нет основания считать печень больной. Не будем грешить против правды, сколько здоровых людей из–за нашей неосторожности считают себя инвалидами. Одному указали на недостаточность у него желудочного сока — больной истолковал это на собственный лад, опасения и страхи сделали свое дело, и у человека пропал желудочный сок. Другого, одержимого сердечными болями, так долго расспрашивали, не отдают ли эти боли в левую руку, что он вообразил себя больным грудной жабой. Неосторожные расспросы о том, нет ли раковых больных среди близких и дальних родственников больного, становятся часто источником напрасных тревог и страданий. Две тысячи лет после смерти Гиппократа мы все еще повторяем его слова: «Оставляйте в неведении больного относительно того, что ему предстоит и угрожает», — повторяем и все же забываем…
Сорокин тряхнул копной своих черных непокорных волос и некоторое время помолчал.
— Надо иной раз поучиться и у больного, — с добродушной откровенностью продолжал он. — Больной — мой консультант, и я многим обязан ему. Помню первое грыжесечение в маленькой сельской больничке. Операция проведена, больной выздоравливает, и я говорю ему: «Можете теперь понемногу ходить». — «Спасибо, — отвечает он, — но я уже давно хожу». — «Как так давно, — не понимаю я, — кто вам позволил?» — «Не я один так, — не смущается мой больной, — все гак, другой день после операции, а уже ходят». Сейчас таких оперированных врачи отсылают на ногах из операционной в палату, я же тогда не сообразил воспользоваться уроком… Не грех иной раз и правилам поведения у других поучиться, и даже у больных. Их замечания бывают справедливы, и долг наш прислушаться к ним. Приходит ко мне на днях шофер машины «Скорой помощи» и говорит: «Хорош дежурный врач! Ему человека на носилках приносят, а он вышел принимать его с папироской в зубах».
В самой природе публичного выступления заложено семя конфликта между тем, кто говорит и кто его слушает. Особенно, когда сталкиваются неоднородные интересы. В гражданской скорби говорящего, и его строгих размышлениях одним слышатся укоры, недосказанное обличение, другим — намеки на тайны, давно, казалось, забытые, и угроза это тайное сделать явным. Чем значительней и глубже затронутые проблемы, тем острее это столкновение и тем многообразней отклик аудитории.
Речь Сорокина одним казалась слишком взыскательной, как если бы институт перед ним провинился, и он решил всех отчитать. Другим — полезной лекцией о советском гуманизме, преподанной в назидательном тоне. Некоторые мысленно упрекали заместителя в честолюбивом желании вызвать к себе незаслуженный интерес. Сам докладчик был уверен, что ни хвалить, ни порицать его не за что, высказанные им мысли общеизвестны и долг его был лишь напомнить о них.
Мефодия Ивановича речь Сорокина рассердила, он попросил слово и вышел на трибуну, чтобы отчитать Андрея Ильича. Что еще за мода оговаривать людей, возводить на врачей напраслину? С чего ему вздумалось совестить и выговаривать, будто и впрямь что ни врач, то лиходей! И в душу больного не заглянет, и неосторожен, болтлив, больного как следует не пожалеет… Хорош совет — учиться, но почему вдруг у шофера или у больных? Иной раз такой подберется больной, что себя от радости не помнишь, когда подобру–поздорову выпроводишь его.
Выступление Степанова подействовало на Сорокина удручающе. Он вначале растерялся, хотел улыбнуться, улыбка не вышла, Мефодий Иванович и не взглянул на него. Обиженный, он склонился к Студенцову и прошептал: «Как можно такое говорить, ведь я не то думал, у меня и мысли не было такой. Хоть бы вы меня поддержали». Студентов мягко тронул его за колено и взглядом пообещал заступиться.
— Что за наваждение, — сердито теребя свою маленькую бородку и седеющие усы, спрашивал Степанов, — и больные тебя распекают, и товарищи по работе, а кто же меня, врача, пожалеет? Кто, позвольте узнать? Ведь другой раз так горько и больно станет, что за доброе слово ничего бы, казалось, не пожалел. Кому еще приходится так трудно, как нам? Лежит у тебя в палате голубоглазая красавица, умная, хорошая и упрямая. Лечиться она не хочет, у нее — рак, а стало быть, конец, все равно помирать. Вместо того чтоб утешить ее, начинаешь играть: глаза как можно шире раскроешь, плечами пожмешь, разведешь руками и повторишь старую заученную роль: рентгенограмма, мол, нехороша, анализы устарели, а без того и другого рак не рак, а одно лишь воспаление. Говоришь неправду, чтобы ее же спасти. Хорошо, если поверит, а вдруг заладит свое, или так на тебя взглянет, как только умеют эти больные взглянуть… Вот так, Андрей Ильич, — вдруг оборачивается он к Сорокину, — и трудимся. Никому не навязываем новых болезней, а, наоборот, от старых спасенья ищем.
Степанов все еще сердится, лицо избороздили глубокие морщинки, печальные глаза как бы говорят: «Судите сами, кто прав и не прав, я от вас ничего не скрываю».
— Голубоглазая красавица не усыпает. Что делать? Садишься возле и читаешь ей реферат. Кто сказал, что рак неизлечим? Хороши бы мы были, если бы то и делали, что фабриковали покойников. Мы лечим кожный рак, и, слава богу, никто от него не умирает; убираем опухоли из груди, из матки, — и женщины до глубокой старости живут. Ни рак губы, ни рак предстательной железы нас больше не пугает. Не болеют больше раком рентгенологи, исчез рак трубочистов, исчезают заболевания на опасных работах. Мы научились удалять опухоли из легкого, из пищевода, и больные выздоравливают чаще, чем когда бы то ни было… Так примером и словом добьешься того, что она молит тебя ей помочь.
