Борис Полевой - На диком бреге
Литвинов сел в кресло, глотая воздух. Степанида Емельяновна, вышедшая из кухни с новой порцией блинов, бросила сковородку на стол, кинулась к мужу, укоризненно глядя на гостя:
— Ведь говорили же вам…
Литвинов еще ловил воздух открытым ртом, но глаза глядели весело.
— Вот что, ты скажи этому великому конспиратору Капанадзе, пусть заедет со всеми материалами. И пусть он мне байки про шахматы и про археологию не рассказывает. Меня партийные дела интересуют… А Сакко вернулся? Пусть тоже зайдет. Он зорче всех нас оказался… Ладно, не страшно ошибиться — страшно не поправиться вовремя, и еще страшней — упорствовать в ошибках… Ну, хватит, ступай. — И когда Дюжев пошел к двери, окликнул его: — А этот твой Тыбы, он в самом деле деловой человек?
— Моя правая рука.
— Ну так теща там эту руку в пуховиках грела. Скажи Толькидлявасу, от моего имени скажи, чтоб ему в Партизанском квартиру отвели. Там на Сосновой сдают десять домиков… Может, и тебе квартиру, а? Может, хватит холостяковать, — и подмигнул, — посоветуйся-ка ты со своим врачом, может быть, тебе женитьба медициной показана…
Наслаждаясь смущением бородача, Литвинов наградил себя сочным смехом. А вечером в домик на Набережной входил Капанадзе. Он очень изменился за последнее время. Похудел. Щеки осунулись. Лицо обострилось. Черные выпуклые глаза запали и округлились, смотрели нервно. Ночь, когда он, стоя над обрывом на Дивном Яре, мучился над самой сложной проблемой из всех, какие только возникали в его жизни, ночь, когда он сказал себе: «Что значит карьера или даже судьба одного человека по сравнению с судьбой коллек-
тива, делающего огромное небывалое дело», — эта ночь была уже далеко. Он рассудил тогда: пусть его, Ладо Капанадзе, снимут, пусть заклеймят за близорукость, ротозейство, — он это заслужил. Пусть наложат любое партийное наказание и пошлют на любую работу. Но зато никто не скажет, что он карьерист, нечестный человек. В этой мысли он окончательно утвердился в домике на Березовой. Утром, придя в партком, он вызвал Игоря Капустина, а потом поручил инструкторам объездить основные объекты и назавтра созвать секретарей на совещание, посвященное учету соревнования. И когда в полдень позвонил Петин, цель, которую Капанадзе поставил перед собой, была ему ясна.
— Мне уже доложили… Решили действовать против меня? Напрасно. Если допущены ошибки, мы оба в них виноваты. Разницы между нами нет…
Тон Петина был не такой уверенный. Чувствовалось, что он не прочь пойти на соглашение.
— Кроме той, что я, установив болезнь, хочу лечить ее хирургическим путем, а вы, насколько я понимаю, все еще хотите загонять ее внутрь? — без запальчивости, но твердо ответил парторг.
— Я не из тех, на ком можно отыгрываться | и кого можно безнаказанно травить. За травлю интеллигентов ЦК по головке не гладит…
— А я, Вячеслав Ананьевич, не из тех, кого можно пугать.
Оба положили трубки. Все это вспомнил Капанадзе, когда знакомой тропинкой шел к Литдаову. Тот мерно шагал по террасе, держа палку под мышкой.
— А, виднейший очковтиратель всех времен и народов! — буркнул он.
Последние дни на строительстве бушевали партийные собрания. Обсуждался ход «броска». Сердито, даже свирепо критиковали и тех, кто приписывал, и тех, кому приписывали. Очковтирательство было объявлено главным злом. Это слово звучало как самое тяжкое обвинение. И хотя Ладо Капанадзе на собраниях этих крепко доставалось за близорукость, доверчивость, невольное потакательство бессовестным карьеристам, хотя иной раз он возвращался с них домой точно бы весь физически избитый, еле волоча ноги, очковтирателем его все-таки никто не называл. Слова Литвинова поразили парторга. Он так и застыл возле крылечка, будто ему стукнули по темени.
— Литвинов тотчас же заметил это и спохватился.
— Ладо, голубчик, не сердись. Ты мне все тут насчет шахмат и археологии вкручивал… Я в этом смысле… — И вдруг спросил спокойно и прямо: — Что, очень плохи дела?
— Очень!.. Надо хуже, да нельзя. Павел сказал, что вам все известно?
— Все известно. — Литвинов поиграл скулами. — Сугубо скверная штука. «Бросок» к коммунизму!.. Курочка еще в гнезде, яичко черт знает где, а вы на всю страну раскудахтались.
— Только не волнуйтесь, дорогой Федор Григорьевич…
— Не волноваться. Ишь хитрый! Нет, милые мои, без волнения я чуть было не сдох. — Синие глаза насмешливо смотрели на Капанадзе. — Ты что ж, генацвали, думаешь, мне это вот так вчера или сегодня открылось? Плохо ты меня знаешь, у меня, брат, нюх на всякую тухлятину, а ты мне тут про археологию, про пятнадцатый век… Ну, а что дальше делать будем?
— Я написал в Центральный Комитет. Откровенно написал, как все произошло, как вы мне тогда насчет сливочного масла намекали и как я не понял и просмотрел. Все написал.
Литвинов продолжал грузно ходить по террасе.
— Отослал?
— Еще нет. Пришел к вам посоветоваться.
— Не смей пока посылать. — И опять заходил, теперь уже нарочито стуча своей палкой. И если бы не эта палка да не то, что дышал он приоткрытым ртом, это был бы прежний Литвинов, энергичный, задорный, даже жизнерадостный.
— Кто бы мог подумать, а… — И, уставив на парторга синие хитрые глазки, сказал: — Эх, Ладо, Ладо, не то чудо из чудес, что мужик упал с небес, а то чудо из чудес, как он туда залез. И вот в этом наша с тобой вина. Мы ему сами плечи подставляли… сапоги валяные… Тебя он стращал? Грозился?
— Говорил, что убиваем наше общее дитя и что мы оба за все в ответе.
— М-да… — И снова зашагал по веранде, теперь уже медленно. И, шагая, беседовал сам с собой, будто что-то для себя осмысливая: — Такие сейчас самые страшные для нас люди… Какой-нибудь дармоед, чужеспинник, даже контрик, что он? Опытный глаз быстро расшифрует. А этот, он замаскирован, забронирован. Он на голову человеку встанет, чтобы сантиметров на десять повыше подняться, встанет и будет при этом произносить слова о чуткости… Глотку грызет и мурлычет о защите общих интересов, о коллективизме, требующем жертв. И чуть ты голос против его затей поднял, тут уж все оберешь: и рутинер ты, и индивидуалист, и даже ревизионист. Он весь в правильных словечках, как орех в скорлупке, и вот даже мы, два старых карася, на эту наживку клюнули… И ведь способный, собака, организатор. Этого от него не отнимешь… Какую деятельность развил…
Капанадзе сидел понурившись. Ему казалось, что над ним идет суд. Вот сейчас говорит прокурор, а потом будет приговор… Не посылать письмо? Почему? Что он посоветует?
— Эх, Ладо, сколько я в эти дни над всем этим думал… Страшное это дело, петинщина, если сейчас за нее, как раньше говаривали, всем миром не взяться… А записку свою пока не посылай, не создавай очень занятым людям лишних хлопот. Навалили мы с тобой большую кучу, сами и убрать должны… Письмо оставь, почитаю, а куда надо, сам позвоню…
И хотя Литвинов не сказал ничего утешительного, Ладо Капанадзе в первый раз после того, как стоял он ночью на вершине Дивного Яра, вернувшись домой, улыбнулся жене и сыну.
17
А на следующий день ранним утром в управленческом гараже позвонил телефон, и диспетчер услышал знакомый высокий голос:
— Литвинов говорит. Машину ко мне на Набережную.
— Федор Григорьевич — растерянна произнес диспетчер. — Простите, но машина ваша на восемь десять записана за товарищем Петиным. Переиграть?
— Не переигрывай. Пошли мне чего-нибудь, хоть большегрузный самосвал, но чтоб быстро.
Секретарь Петина, высокий, немолодой, тщательно одетый человек, еще только рассаживался за своим столом в приемной начальника строительства, когда в пустом здании управления раздалось постукивание палки, сопровождавшее знакомые тяжелые шаги. В дверях показался Литвинов.
— Здравствуй! — кивнул он. — Перебирайся обратно к себе, а Валю сюда. Где она?
— Разве вас не уведомили, она уже не работает в управлении? Уволилась по собственному желанию. Честное слово!
Литвинов прихмурил пшеничные брови.
— Я все, — он подчеркнул это слово, — все знаю. А ну соедини меня с секретарем комсомола Капустиным. — Подождал и, когда послышался голос Игоря, сказал: — Здравствуй, молодой человек! Литвинов. Ты куда своего товарища по несчастью дел? Или, может быть, вы теперь уже товарищи по счастью?.. Не понимаешь? Ах, какой недогадливый, как тебя комсомольцы такого еще держат… Валя, Валя мне нужна. Найди ее, и чтоб аллюром три креста ко мне. Куда? Как куда? В управление, конечно, в мой предбанник.
Затем прошел в кабинет, где теперь на окнах, в углах, на диване уже не лежало ни проб грунта, ни бетонных кубиков, ни геологических образцов, где вместо малахитового, похожего на древнеримское надгробие чернильного прибора стояла лишь лампа дневного света да подставка для вечной ручки. Он опустился было в петинский вертящийся стул, но сейчас же пересел на другую сторону стола в кресло для посетителей и, порывшись в записной книжке, заказал по высокочастотному телефону Москву, квартиру министра.
