Вилис Лацис - Безкрылые птицы
Это был страшный сон, но именно такие сны и нравились Пурвмикелю. Он лежал с открытыми глазами, с приятным, спокойным сознанием, что ничто ему не угрожает.
«Почему я ничего не говорил? — думал он. — Я же мог кричать, отогнать детей, когда они науськивали на меня собак».
— Ян… — послышался за его спиной голос Милии. Она сидела на своей кровати, потягивалась и сладко зевала, прикрывая рот. — Тебе еще хочется спать?
Он повернулся на бок и взглянул на жену. Она сидела, закинув за голову белые обнаженные руки, еще немного сонная, лукавая, красивая.
— Еще ведь рано. Можно с полчасика поваляться… — ответил он.
— Мне некогда. Профессор Бахман обещал осмотреть меня до приема, он сегодня едет на конференцию в Германию.
Милия встала и, накинув кимоно, пошла в ванную. Пурвмикель слышал, как она позвала прислугу и что-то сказала ей. Затем зажурчала вода. Пурвмикель старался не думать о том, что делалось за стеной, сердито повернулся на другой бок и с преувеличенным интересом стал разглядывать рисунок обоев. Но в ушах раздавалось журчание воды… В злобном отчаянии он натянул на голову одеяло. В этот момент Милия вышла из ванной.
Пурвмикель резко повернулся и лег спиной к Милии, но перед ним был зеркальный шкаф… Ему и в голову не приходило, что Милия сознательно позирует, с расчетом довести его возбуждение до предела. Как биолог-экспериментатор, она направляла на него невидимый ток, Пурвмикель был для нее подопытным объектом, чем-то вроде лягушки. С хладнокровным любопытством она следила за действием тока, сотрясавшим тело испытуемого животного.
Когда возбуждение Пурвмикеля, по расчетам Милии, достигло предела, она оставила его одного. Торопливо одевшись, она вышла, чтобы отдать Лауме распоряжение насчет завтрака. Пурвмикель тоже встал и начал одеваться.
За столом он старался не глядеть на жену. Они молча позавтракали. И сразу же после завтрака Милия уехала к профессору.
Пурвмикелю пора было отправляться в министерство, но он, казалось, забыл об этом. Апатичный, вялый и нервный, он пошел в кабинет и стал расхаживать из угла в угол. Мысли упорно возвращались к утренним впечатлениям. Он ничего не забыл, с новой силой его охватило прежнее томление. Время шло, но он не смотрел на часы. Усевшись в кресло, он тут же вскакивал, все его нервировало, всякий пустяк раздражал…
Вдруг из соседней комнаты до него донесся резкий, пронзительный звук: это звенели ножи и вилки, которые Лаума вытирала и убирала в буфет. Позвякивание металла раздражало слух Пурвмикеля, терзало его нервы. Он заткнул уши и остановился, но шум не затихал. Он окончательно рассвирепел, топнув ногой о пол, крикнул:
— Прекратите вы там наконец!
Но звон ножей не стихал, вонзался в сознание.
— Проклятие! — крикнул Пурвмикель, распахивая дверь.
У буфета стояла девушка в темном платье и белом фартуке. Поглощенная работой, она торопливо вытирала полотенцем ножи и вилки и убирала их в ящик, В ответ на гневный окрик Пурвмикеля она повернула голову и посмотрела на него серьезным, чуть тревожным взглядом.
— Вы что-то сказали? — спросила она.
— Нет, ничего… я только… я сам с собой… — вдруг, смутившись, пробормотал он. В глубокой задумчивости смотрел он куда-то мимо девушки неживым, неподвижным взглядом, затем, вглядевшись в ее растерянное лицо, пришел в себя.
— Нет, я ничего не говорил, — повторил он и вернулся в кабинет.
Пурвмикель сел. В его мозгу зародилась какая-то новая неотвязная мысль: он думал о девушке в белом фартуке.
***«Этого никогда не случится. Она не такая… — думал Пурвмикель о Лауме. — А как это мне узнать? А если она из таких…»
Как он хотел в эту минуту, чтобы она оказалась такой!..
«А Милия? — мелькнула в голове тревога, — Что скажет Милия, если узнает?»
Но бессильны были слова, которые вызывало в его сознании сомнение. Эти слабые упреки совести опрокидывались целым ураганом веских доводов.
«В чем она может меня упрекнуть? А она сама…»
И мысленно он еще раз представил себе все те возбуждавшие подозрение картины, которые и раньше тревожили его. Сегодня он уже не искал оправданий некоторым сомнительным ситуациям. И он содрогнулся от выводов, какие ему поневоле пришлось сделать.
«Я только тешу себя самообманом! Я низкий человек и стараюсь убедить себя в том, что имею право…»
Он потерял способность логично рассуждать. Мысли метались, как мыши в мышеловке. Обессилев, он наконец махнул на все рукой и прилег на диван. В нем боролись грубый дикарь и утонченный эстет, низменное желание и этические нормы. Но напрасно воспитанный человек пытался переубедить дикаря, тот был глух и слеп, хотел только одного. И вдруг он, вздрогнув, сдался… Пусть это нехорошо, пусть даже за эту минуту он расплатится дорогой ценой, но — пусть, пусть!
Пурвмикель встал и направился к двери. Когда он уже собирался нажать ручку, его опять охватило сомнение: «Что ты задумал, ты… ты сам?..»
Он глотнул воздуха, облизал губы и, не ответив себе, торопливо, чтобы снова не остановили сомнения, нажал дверную ручку. Приоткрыв дверь, он позвал, не узнавая своего голоса, ставшего чужим и резким:
— Лаума, зайдите сюда на минутку.
Он услышал стук закрываемой буфетной дверцы и быстрые легкие шаги. Пурвмикель медленно отошел к письменному столу и повернулся спиной к двери. Девушка вошла и остановилась посреди комнаты.
— Вам что-нибудь нужно? — спросила она.
Пурвмикель медленно повернулся к ней. Лауму поразил его необычный вид: лицо словно перекосилось, он смотрел на Лауму воспаленными глазами. Как он старался уловить на ее лице хоть какой-нибудь признак того, что она его поняла! Пусть бы это был испуг, презрение или любопытство… Но девушка оставалась серьезной и немного удивленной. Темные брови слегка приподнялись, и глаза казались больше, чем обычно; вопросительный, недоумевающий и беспокойный взор этих ясных глаз отвечал на его смущенные взгляды. Ему сделалось невыносимо стыдно. Вздохнув, он подошел к двери и повернул ключ…
Напрасно она умоляла и кричала от отчаяния: стены были непроницаемы, никто не услышал ее криков. Пурвмикель оказался сильнее ее.
Потом он упал на колени, гладил руки Лаумы и умолял простить его:
— Прости… не сердись… я не мог иначе… Милая Лаума… пойми же меня… Я сам жалею о случившемся…
Он заплакал, уткнувшись головой в колени девушки.
Бесчувственно смотрела Лаума на мужчину, рыдавшего у ее ног. Она молчала. Казалось, она даже перестала дышать, грудь ее словно окаменела под тонкой тканью. Она не чувствовала боли, не в силах была думать, не могла понять и возненавидеть человека, унизившего ее,
— Прости, не сердись, я жалею об этом…
Не говоря ни слова, она оттолкнула его и вышла. В квартире воцарилась гнетущая тишина. Полчаса спустя Пурвмикель ушел в министерство, и Лаума заперла за ним дверь; они избегали глядеть друг на друга. Только оставшись одна, Лаума дала волю слезам. Она забыла вытереть пыль, полить олеандр, выколотить ковры. Ей все было безразлично. Теперь уже никто не мог еще более унизить ее…
***По покрасневшим глазам и подавленному настроению Лаумы Милия сразу догадалась, что за время ее отсутствия что-то произошло. Но судить о том, удался ли ее остроумный план, она не могла, не увидев мужа. Как только он явился домой, Милия дала ему почувствовать, что наблюдает за ним. Пурвмикель, и так уже терзаемый угрызениями совести, окончательно смутился под ее настойчивым, пытливым взглядом. Виноватый и жалкий сидел он за столом, не в силах проглотить ни куска. Лаума накрыла на стол, подала обед и поспешила уйти. Пока она находилась в столовой, Пурвмикель не знал, куда глаза девать, презирал себя за слабоволие и низменные чувства, думал о том, как несчастна Милия и каким он стал негодяем.
План Милии удался, она могла торжествовать! Вечером она заявила, что профессор признал ее вполне здоровой.
Прошла неделя. Пурвмикель успел уже забыть о недавних мучениях. Он приходил на службу свежий, в хорошем настроении. Сослуживцы удивлялись внезапной перемене. Только дома его блаженное настроение снова и снова омрачалось маленьким облачком: это была Лаума.
Еще более тихая и замкнутая, чем раньше, девушка открывала ему дверь. Она ни одним словом не напоминала о случившемся, ничего не требовала, но одно ее молчаливое присутствие стало вечным укором.
Пурвмикель чувствовал себя неловко. Он сознавал свою вину перед Лаумой, он охотно бы заплатил ей, как вполне порядочный буржуа.
Однажды, пользуясь отсутствием Милии, он вошел к Лауме в кухню. Девушка, вероятно, решила, что у него опять какие-то дурные намерения, и встретила его гневно сверкающими глазами. Он поспешил ее успокоить:
