Иван Шевцов - Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света.
- Семгу глушат толовыми шашками, никто за этим не следит, - продолжал возмущаться мичман. - Один "деятель" мне хвастался, что от одного взрыва всплыло больше двух десятков рыб, в среднем килограммов по десять каждая. Ту, что покрупней, взяли, а помельче бросили. Как это называется?
- Браконьерство, - ответил я.
- Вредительство. А другой такой "деятель", бросив толовую шашку и никого не оглушив, сокрушался: "Сволочи браконьеры - всю рыбу истребили". Прямо для "Крокодила".
У мичмана Сигеева вздернутый нос на сером, исхлестанном морским ветром лице, посыпанном едва заметными веснушками, русые мягкие волосы и внимательные синие глаза, хранящие рядом с доброй снисходительной улыбкой гнев и возмущение.
Степенно вынув трубку, он попросил разрешения курить.
- Кури, пожалуйста. Да ты никак на трубку перешел?
- Для удобства. Сигареты всегда сырые. Нам ведь достается, особенно теперь, зимой. Три-четыре балла за благодать считается.
- Ну, а насчет семьи как? - поинтересовался я.
Он пожал плечами, в глазах замелькало забавное смущение. "Влюблен", - решил я, а он уклончиво ответил:
- Для семьи нужна оседлая жизнь. А у меня что - сную, как челнок, взад-вперед.
Долгим внимательным взглядом он посмотрел на фотографию Ирины, стоящую перед ним на столе.
Затем спросил многозначительно:
- Где она теперь?
- Не знаю, Игнат Ульянович. В Ленинграде, наверно.
- Там, на обороте, написаны хорошие слова о счастье. Ее пожелание сбылось. Легкая рука, значит.
- О, да ты даже знаешь, что на обороте написано.
- Матросы - народ любопытный. Уборку тут у вас делали, ну и случайно прочитали.
- Сами прочли и боцману доложили, - сказал я, и мы оба рассмеялись.
Он взял у меня из рук фотографию Ирины Пряхиной, посмотрел на нее тихими мечтательно-грустными глазами, а затем попросил совершенно серьезно:
- Андрей Платонович, зачем вам эта карточка? Отдайте ее лучше мне.
Я удивился необычной просьбе:
- Как это зачем? Память о друге юности. Мы с Ириной Дмитриевной были друзьями и расстались друзьями. А тебе она с какой стати? Ты разве с ней знаком?
- Видите ли, - начал он, хмурясь и подбирая слова, чтобы составить из них туманную фразу, - рука у нее легкая: пожелала вам счастья - сбылось, пусть и мое счастье сбудется.
Эти слова можно было бы принять за шутку, но в том-то и беда, что мичман не шутил: об этом говорили его правдивые, не умеющие лгать глаза.
- Странная у тебя просьба, Игнат Ульянович. Ты о ней что-нибудь знаешь, об Ирине Дмитриевне?
Он сделал вид, что не расслышал моего вопроса, и вместо ответа произнес обиженно упавшим голосом:
- Значит, не хотите мне счастья желать.
- Да не не хочу, а не могу, пойми ты меня: карточка дареная, с дарственной надписью. Не имею права. Представь себе - как бы сама Ирина на это дело посмотрела?
Он был убит моим решительным отказом и все-таки не хотел терять надежды, настаивал:
- Ну хоть на несколько часов. Завтра я вам верну. Вы ж говорите, что здесь будете ночевать.
- Хочешь переснять?
- Так точно, - честно признался он.
Меня подмывало любопытство: "Зачем ему понадобилась фотография Ирины?" - но я не стал его донимать бестактным допросом, понимая, что дело идет о какой-то глубоко личной, сердечной тайне. Я дал ему фотографию до утра, и он тотчас же, не теряя времени, сошел с корабля и направился в поселок, должно быть искать фотографа.
Проводив мичмана Сигеева до причала, я задержался на деревянном, густо просоленном, пахнущем сельдью помосте и осмотрелся. Стояла подслеповатая, но далеко не глухая полярная ночь, порывистый жесткий норд-ост нагнал туч и сплошь заслонил небо, и в густой темноте, раскачиваясь, зябко мерцали сотни электрических огоньков, рассыпанных полукругом вдоль бухты. Гораздо меньшее число огней, золотистых, красных, зеленых, плавало и колыхалось на поверхности зыбкой студеной воды. В проливах и за каменной глыбой, прикрывающей бухту, неистово и устрашающе ревело море, как раненый и опасный зверь.
На кораблях подали команду пить чай. Холодный, пронзительный ветер особенно располагал к выполнению этой команды, и я не замедлил спуститься в кают-компанию, где уже собрались офицеры флагманского корабля. Мы сели за стол, на котором через минуту появились белый хлеб, сливочное масло, сахар и стаканы с горячим золотистым чаем. И в это же самое время радист передал мне следующую радиограмму:
"Капитану третьего ранга Ясеневу.
У восточного мыса острова Гагачий потерпел катастрофу рыболовецкий траулер "Росомаха". Немедленно выйдите в район катастрофы и примите меры к спасению экипажа. По выполнении сего следуйте в базу".
Первым делом я приказал дать сигнал тревоги и приготовить корабли к отплытию. Кают-компания в один миг опустела. Из недопитых стаканов теплился почти прозрачный пар. Напоминало что-то знакомое с детства, то ли виденное, то ли вычитанное в приключенческих книгах: догорающие костры поспешно оставленных биваков, звонкая тишина леса. Мысль эта сверкнула падающей звездой и угасла навсегда, чтобы уступить место новой, завладевшей всем моим существом: в сорока милях отсюда в беспощадной всеистребляющей морской пучине, среди мрака полярной ночи отчаянно боролись за жизнь смелые и сильные люди.
Остров Гагачий расположен между Завирухой и бухтой Оленецкой. Принимая во внимание скорость кораблей и рассеяние от места катастрофы до ближайшей стоянки корабли, быстрее всех могут подойти к острову Гагачьему наши охотники. Но смогут ли они благополучно преодолеть эти сорок миль беспокойного моря, поднятого на дыбы мятежным норд-остом? Не придется ли нам самим просить о помощи? Все эти вопросы, разумеется, ни в какой степени не могли отразиться на моем решении немедленно выполнять приказ. Наши корабли, оставив за кормой тихую, приветливо искрящуюся огнями бухту Оленецкую, начали с большим трудом пробираться сквозь бесконечную цепь волн, несущихся нам навстречу. Волны грубо толкали в левый борт, обрушивались сверху на палубу, норовя если не раздавить своей тяжестью, то уж обязательно опрокинуть небольшие корабли, спешащие на помощь людям. Еще при Дмитрии Федоровиче Пряхине нам приходилось бывать в суровых переделках, но такой волны наши охотники, пожалуй, еще не видали.
Море выло, бесновалось, заливаясь в темноте дьявольским хохотом. Я стоял на мостике рядом с Нанковым, разговаривал с ним вполголоса, потому что сама обстановка принуждала к этому, а он не всегда разбирал мои слова, заглушаемые грохотом волн и шумом ветра. Мы говорили о предстоящей самой трудной операции по спасению людей, если они окажутся живы.
- Без шлюпок не обойтись, - отрывисто говорил Панков, всматриваясь в пустынную темноту.
- Для начала спустим одну. Подберем самых сильных и самых ловких ребят, отличных гребцов. И офицера. Нужен сильный человек, виртуоз в управлении шлюпкой. - Говоря это, я уже перебирал в памяти всех своих офицеров. Большинство из них неплохо владело шлюпками, но сейчас этого было недостаточно, управлять шлюпкой при такой волне мог только мастер. - Кто у вас может?
Панков молчал, казалось, он не расслышал моих слов. Я уже хотел было повторить вопрос, как он, не меняя позы и не отрывая глаз от серого мрака, перейдя на "ты", сказал:
- Есть такой человек. Вспомни училище, зачеты на управление шлюпкой… шлюпочные гонки.
Я понял его с первого слова: Панков говорил о себе. Да, в училище не было ему равного в управлении шлюпкой и на веслах и под парусами. Лучшей кандидатуры и желать нельзя. Но он командир корабля. Оставить корабль без командира? На такое можно было решиться лишь в самом исключительном случае. А здесь разве не исключительный случай: на карте стоит жизнь многих людей, и не только рыбаков, потерпевших катастрофу. От командира шлюпки зависело выполнение приказа и жизнь матросов-гребцов.
- Разреши мне, Андрей Платонович.
Панков повернулся ко мне лицом, вытянулся, руки по швам. Вид строгий и решительный. Мы смотрели друг на друга, наверное, с минуту молча. Слова здесь были неуместны: они не могли передать того, о чем говорили наши взгляды. "Ты же отлично понимаешь, что мы идем на риск, и тут, как нигде более, нужны умение и опыт. Все это есть у меня", - говорили большие, широко раскрытые, настойчивые глаза Валерия. "А корабль?" - спрашивал я бессловесно. "Ты останешься за командира корабля". - "Ты подвергаешь опасности свою жизнь и жизнь своих матросов". - "Да, ради спасения людей". - "У тебя на берегу есть дочь, жена". - "У тех, ожидающих нашей помощи, тоже есть жены и дети". - "А ты не находишь, что не лучше ли пойти на шлюпке мне самому? Я ведь тоже неплохо могу править. Похуже, конечно, тебя, ну а вообще неплохо. Что же касается физической силы, то разве тебе сравниться со мной? Потом же у меня нет жены и детей". - "Зачем ты говоришь чепуху, Андрей? Ты не глупый человек и не сделаешь этого непозволительного абсурдного шага. Не забывай, что ты командир группы кораблей. Ты должен командовать. Ах, да что тебе объяснять!"
