Владимир Амлинский - Ожидание
— И еще персональную выставку предлагают… Но я еще сам не знаю… Пока не закончу одну картину, вряд ли… В общем, пока все неплохо, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. Ну а ты как там?
Мне нечего было противопоставить его стремительному взлету, и я сказал:
— Оформляю какие-то книжки. Что-то рисую для себя. Скоро выставку откроют: «Творческий отчет молодых».
— Молодых, молодых, — вдруг с раздражением сказал Борька. — Искусству нет дела до возраста. А мы все ходим в молодых.
— Искусству…
— «Молодые»… Послабленьице, вроде форы.
— Тебе хорошо, с таким договором можно год работать на себя.
— А я не хочу делить — «для себя», «для кого-то». И клуб этот буду делать как для себя.
Он был неожиданно боевит, полон оптимизма и веры в победу. Я уже давно не видел его таким. И, честно говоря, радовался за него.
Мы еще долго сидели, он заражал меня своей уверенностью, говорил о том, что если мы начнем постоянно уступать другим, то приучимся уступать себе и уступки станут нашей нормой.
Мне казалось, он на подъеме. Топтался, топтался на старте, а вот теперь разогнался и пошел вперед.
Только иногда его глаза серели, темнели, точно в них свет выключался. Тогда, словно забыв, о чем только что говорил, он замолкал, безучастно сидел, глядя на тебя уже чужими, невидящими глазами.
— Ты чего, Борь?
— Да так.
Усилием воли он возвращался о т т у д а, начинал ходить по комнате, громко говорить.
В конце я показал ему «Красную звездочку». Он смотрел долго, и по его лицу я понимал: нравится.
Он так и не высказал впрямую своего отношения, не сделал никаких замечаний. Поднял глаза и внимательно, точно проверяя меня, глянул в мои зрачки, сказал веско, не допуская возражений:
— Без нее не выставляйся.
Сказать по правде, я еще ничего не решил и, вернувшись в Москву, колебался. Некоторые мои товарищи уговаривали меня выставиться, говорили, что и другие работы на уровне, главное — чтобы заметили сейчас. А через некоторое время и та пройдет.
Несколько бессонных ночей. От бесконечных советов, советований с друзьями, с собой гудела голова.
В последний момент отказался.
Через несколько месяцев я приехал на выставку Борьки Никитина. Той картины, о которой он говорил мне, на ней не было. Не знаю уж почему, но он согласился на выставку без этой, как он сам считал, главной работы… Возможно, он думал, что работать над ней еще годы.
Открытие прошло хорошо. Его хвалили… «Искренность таланта», «народность таланта»… Кто-то, правда, заметил, что художника подавляют Нестеров и кто-то там еще. Но это прозвучало вяло.
На открытие неожиданно прибыл наш бывший декан — теперь он был критик.
Он говорил пространно, цитируя по памяти великих и выдающихся; он был доволен, он хвалил, он считал, что Борька значительно вырос и идет по правильному пути.
Я вспомнил, что меня он тоже хвалил на какой-то выставке, не вдаваясь ни в манеру, ни в стиль. Как и Борька, я был для него лишь материалом для обобщений.
В конце и Борька сказал несколько слов. Говорил довольно сбивчиво, с паузами. Он говорил о том, что эта выставка нужна была ему, чтобы увидеть не то, что он сделал за эти годы, а то, чего не сделал, но должен был бы сделать.
Я знал, я чувствовал, что он недоволен этой выставкой. И действительно чего-то не хватало, хотя все было хорошо.
Через год Борька сдавал проект своего Дома культуры. Меня долго не было в Москве, а вернувшись, я сразу поехал к нему. В нем что-то переменилось. Стал жестче, резче, грубее. Ему сделали серьезнейшие замечания. Ему напомнили, что он не профессиональный оформитель, а художник, живописец и что некоторые его идеи совершенно неприемлемы.
Я просмотрел Борькины эскизы. И надо сказать, был удивлен… Борька всегда тяготел к портрету, любил сочетать подлинность и условность, они как бы входили друг в друга. В эскизах же он дал волю своей фантазии. Обнаженность декоративного элемента, необычность решений, интереснейший цвет: синий и золотой, цвет Волги и осени, надежды и потери. Рыбы, вырываясь из синего фона, сверкали серебром и золотом, вились друг вокруг друга, искали что-то неведомое, захороненное на дне.
Панно, витражи, мозаики…
В своем решении интерьеров он искал света, сказочности, праздничности. Не будничное заведение с буфетом и залом для танцев, куда люди заглядывают, чтобы убить время, а дом, где отдыхает душа.
Борькин проект отклонили.
Благоденствие и признание были недолгими.
В тот день, когда его отстранили, Борька не казался побежденным. На этот раз поражение не деморализовало его, не знаю, надолго ли… Я чувствовал в нем новую страсть к работе, уверенность в своей правоте, силу.
Конечно, я знал, по себе знал, что такое состояние может смениться отчаяньем, меня неудачи выбивали из колеи надолго, непризнание никогда не было для меня толчком к работе, наоборот, ослабляло, обессиливало… Это пришло ко мне не сразу. В юности я бесконечно верил в свою правоту, возможности и удачу. Теперь же правота все чаще становилась для меня самого спорной, удача сомнительной; оставались только возможности, они еще, пожалуй, казались неисчерпаемыми…
Дома сидеть не хотелось. Зашли в ресторан, там было душно, людно, громыхала музыка. Мы вышли, долго рыскали по городу, искали, куда бы приткнуться. Наконец забрели в какую-то чайную, необыкновенно захолустную даже для этого городка.
Борьку узнавали, какая-то компания звала нас к себе, кто-то приветственно махал рукой:
— Художник, эй, художник!
Мы посидели недолго и ушли. Рваная сырая мгла влажно облегла нас. Было ветрено, зябко, а там тепло, и вслед нам цокали граненые стаканчики и кто-то призывал:
— Художник, эй, художник, ты куда? Не спеши, посидим!
Согретые этим непрочным теплом, мы ходили по городу. Темно, ничего не видно, но Борька вслепую показывал мне то, что осталось от старого города, и я впрямь как будто видел приземистые домики, горбатые переулки, спуск на набережную, древние липы над ней, — вкус и прочность давнего, наследуемого от века к веку, от поколения к поколению быта.
Борька говорил о том, каким он сделал бы этот город. Я уже не помню сейчас его проектов, но мысль о безликости, ординарности новых застроек уже тогда волновала нас, хотя эти новые дома, спасение для множества семей, живущих в коммуналках и подвалах, только начинали строиться и даже казались красивыми. Мы думали о том, как оживить геометрическую сухость стандартных коробок, как при всей однотипности сделать их непохожими, найти какую-то линию, цвет, найти в этом симметрически однообразном царстве живую асимметрию. Что-то нужно было придумать, противопоставить, но что? Терема по Борькиным проектам? А может, наоборот, конструктивистское, летящее, бетонно-стальное, с огромными во все стороны стеклами, отражающими воду?
Мы не знали, плутали в потемках…
Набродились, замерзли, пришли домой. Борька сунул в кружку кипятильник, насыпал чаю. Командировочным, гостиничным духом веяло в квартире новосела.
Неожиданно позвонили в дверь. Тревожно, длинно прокатился по тоненьким переборкам настойчивый, слишком резкий звонок.
Пошел открывать не Борька, а я.
На пороге стояла женщина.
— Кто там? — крикнул из комнаты Борька.
Я не смог ее разглядеть в полутьме прихожей. Она была в дождевике с капюшоном, стояла, несколько смущенная, тоненькая, в черном, ветряном распахе дверей. Потом сбросила капюшон, сделала шаг вперед, к свету, и стало видно молодое, но не юное женское лицо, выгоревшие брови, остренький носик, небольшие, тоже как бы выгоревшие, почти бесцветные глаза. И теперь уже не казалась такой тоненькой, скорее была полновата, сбита крепко и нисколько не походила на ту, которую нам в земной нашей жизни все равно было не дождаться.
— Вы Борис Никитин?
Приняв секундную паузу за замешательство, она пояснила:
— Борис Никитин, художник.
— А, художник, — сказал я, словно проснувшись. — Он там, в комнате.
Не снимая плаща, она вошла. Художник в это время размешивал слишком густую, клочками, заварку, разливал ее по стаканам.
— Простите, что так поздно, — быстро заговорила она. — Я никак не могу вас застать… Вас не бывает никогда, поэтому я решила…
— Может, вы снимете плащ, посидите? Вот мы чай пьем.
— Да нет, уже поздно, я спешу… Я ведь по делу… Я ведь преподаю в интернате. Черчение. Я слышала, вы интересный художник, даже была на вашей выставке.
— Что вы мне предложите? — с неожиданной резкостью сказал Борька. — Оформление интерната? Я уже оформлял Дом культуры… Вот что из этого вышло.
Он обвел глазами пустую комнату, стаканы на голом столе, ржавый кипятильник.
— Да нет, вы не поняли меня… У нас интернат для трудных детей.
