Павел Лукницкий - Избранное
— Веди его на середину…
Фонарь движется дальше, поднимается,-второй всадник, с таким же свертком.
Черная тьма. Фонарь качается, ходит, вырывая из мрака хмурые лица. Я понимаю, что это за свертки, меня берет жуть; кругом вполголоса раздаются хриплые слова: «Давай их сюда»… «Заходи с того боку»… «Снимай»… «Тише, тише, осторожнее»… «Вот… Еще вот так… теперь на землю клади»… «И этого… рядом… «Развязывай»… «Ну, ну… спокойно»…
Голоса очень деловиты и очень тихи. Два свертка лежат на земле. Комсостав и несколько бойцов сгрудились вокруг. Черная тьма за их спинами и над ними. Чья-то рука держит фонарь над свертками. Желтым мерцанием освещены только они да груди, руки и лица стоящих над ними. Двое бойцов, стоя на коленях, распутывают веревки…
…В брезентах — трупы двух замученных и расстрелянных басмачами красноармейцев.
3
Черноусов подошел к фронту выстроенных бойцов:
— Это Бирюков и Олейников! (Командир говорил резко и решительно.) Завтра выступим. Пора кончать с бандой!… Понятно?
— Понятно… — ответил глухой гул голосов.
— А теперь расходись по казарме. Бирюкова и Олейникова обмыть, одеть. Сейчас же отправим их в Ош!
…С начала революции традиция: пограничников, убитых басмачами в Алае, хоронят в Оше…
4
Их было трое, на хороших конях. Поверх полушубков были брезентовые плащи. За плечами- винтовки, в патронташах-по двести пятьдесят патронов. На опущенных шлемах красные, пятиконечные звезды. Они возвращались из Иркештама. Одного звали -Олейников, другого — Бирюков, третий — лекпом, и фамилии его я не знаю.
Завалив телеграфные столбы, лежал снег в Алайской долине. Набухший и рыхлый, предательский снег. Три с половиной километра над уровнем моря. В разреженном воздухе бойцы трудно дышали. На родине их, там, где соломой кроют избы, высота над уровнем моря была в десятки раз меньше. Там дышалось легко, и никто не задумывался о странах, в которых кислорода для дыхания не хватает. Там жила в новом колхозе жена Бирюкова, отдавшая в детдом своих пятерых детей. Она не знала, что муж ее на такой высоте. Она никогда не видела гор. Жена Олейникова жила в Оше и перед собою видела горы. Горы, как белое пламя, мерцали на горизонте. Голубое небо касалось дальних слепительно-снежных вершин. Вверху белели снега, а внизу, в долине, в Оше цвели абрикосы и миндаль. Жители Оша ходили купаться к холодной реке Ак-Буре, чтоб спастись от знойного солнца. Жена Олейникова ходила по жарким и пыльным улицам, гуляла в тенистом саду. Жена лекпома жила в другом краю-далеко на севере, там, где земля черна и где сейчас сеют рожь.
Их было трое, на хороших конях. Они возвращались на погранзаставу в Суфи-Курган. Иногда они проходили только по полтора километра в день. Лошади проваливались в снегу, бились и задыхались. Пограничники задыхались тоже, но вытаскивали лошадей и ехали дальше. У них был хороший запас сахара, сухарей и консервов, У них были саратовская махорка и спички. Больше ничего им не требовалось. На ночь они зарывались в снег и спали по очереди. Из вихрей бурана, из припавшего. к земле облака в ночной темноте к ним могли подойти волки, барсы и басмачи. По утрам бойцы вставали и ехали дальше. Ветер продувал их тулупы насквозь. Они с бою, держась за хвосты лошадей, взяли перевал Шарт-Даван. Здесь высота была около четырех километров. Спускаясь с перевала, они постепенно встречали весну. Весна росла с каждым часом. Через день будет лето. Кони приободрились, выходя на склоны, где стремена цепляли ветви арчи, где в полпальца ростом зеленела трава. Завтра пограничники въедут во двор заставы.
О чем говорили они-я не знаю. Вероятно, о том, что скоро оканчивается их срок, и они вернутся в родные колхозы и расскажут женам об этих горах. И, вероятно, они усмехались с гордостью.
В узком ущелье шумела перепадами белесой воды река. Солнце накалило камни ущелий. Пограничники сняли брезентовые плащи и тулупы. С каждым часом они ехали все веселей.
Но в узком ущелье послышался клич басмачей, и со стен вниз разом посыпались пули. Пограничники помчались, отстреливаясь на скаку. Кони знали, что значит винтовочный треск. Коням не нужно было оглаживать шеи. Они вынесли пограничников из ущелья, но тут вся банда остервенело рванулась на них.
Что чувствовали, что думали пограничники,-этого, собственно, никто не знает. Вероятно, осадили коней, и оглянулись. Поняли, что отступления нет, побледнели и замешкались на секунду. И, должно быть, не осознали, что вот это и называется страхом. Но у бойцов сильнее страха действуют досада и злоба. Они прорываются в одном каком-нибудь слове:
— Даешь!…
И нерешительность обрывается. Пограничники выхватывают клинки и мчатся навстречу банде.
— Даешь! — И клинки хрустят по головам и плечам.
— Даешь!-И басмачи расступаются…
А может быть, пограничники врубились в орду без единого слова, со сжатыми плотно губами, с лицами тяжелее камня? Не знаю. Знаю только, что в банде было не меньше двухсот басмачей и что пограничники прорвались на вершину ближайшей горы.
Этих пограничников банда взяла в кольцо. Пограничники спешились и залегли на вершине. Здесь было два больших камня, и между камнями пограничники спрятали лошадей. Прилегли за камнями и защелкали затворами быстро и механически точно. Басмачи падали с лошадей. Воя по-волчьи, басмачи кидались к вершине и умолкали, в тишине уносясь обратно, перекидывая через луку убитых. Пограничники работали методично. Тогда началась осада, и басмачи не жалели патронов. Много раз они предлагали пограничникам сдаться. Пограничники отвечали пулями. Так прошел день. А к вечеру у пограничников не осталось патронов. Жалобно ржала раненная в ключицу лошадь. Тогда пограничники поняли, что срок их кончается раньше, чем они думали. Басмачи опять нажимали на них. Пограничники сломали винтовки и, оголив клинки, бросились вниз. Выбора у них не было. Басмачи заняли склон. В гуще копыт, лошадиных морд и халатов пограничники бились клинками. Но басмачей было двести, и пограничников они взяли живыми.
Об этом позже рассказали нам сдавшиеся басмачи.
5
Мы вернулись в.казарму. Пограничники расходились. Я слышал разговоры об убитых и их женах.
— Самые лучшие бойцы были! — с горечью сказал Любченко, теребя угол газеты, покрывавшей стол в комнате комсостава.
А Топорашев зажегся внезапной злобой:
— Ну и мерзавцы же!… А еще их жалеть и не трогать!… Всех бы их, басмачей, под один пулемет!… Вот они что с нашими делают!
— Ладно! — оборвал его Черноусов,- Молчи. Не зуди. И без тебя тошно.
— Чего там «замолчи»? Теперь сам видишь, как с ними миром? Вот что получается. За что наших убили?!
— За что… За то, что еще революция продолжается… Сам знаешь. Без жертв не обходится. А ты не скули. Может, сам таким завтра будешь. Скулить нечего.
— Да я и не скулю! — горячо возразил Топорашев.- А только злоба берет. Я не могу терпеть этого больше! Посылай меня завтра, я уж им покажу, гадам!
— Вот потому-то я тебя и не пошлю. В руках себя держать надо. Не царские времена. Соображать надо… Ты думаешь, я сам могу спокойно смотреть на это? Ложись спать. Завтра поговоришь.
— Спать… Какой теперь сон!-пробурчал, смиряясь, Топорашев, однако скинул с плеч бурку и, бросив на пол, лег на нее.
Глава тринадцатая
ТАКТИКА ЧЕРНОУСОВА
1
Ночь. Комвзводы лежат на бурках и одеялах. Курят. Не спит ни один. Вскакивают — курят, выходят на двор, в холодок-курят, возвращаются, ложатся и курят опять. И говорят, говорят, говорят… Возмущенно, негодующе, злобно… И без конца клянут басмачей…
— Нет, ты должен понять,-в десятый раз возбуждается Топорашев,-такие штуки нельзя оставлять безнаказанными! Чтоб я, кавалерист, смотрел, как убивают моих товарищей, и при этом сидел сложа руки?! Ну сам подумай, что ж это такое?
Черноусов. лежит на кровати, заложив ноги на ее спинку. Курит и теребит усы. Черноусов сейчас один против всех: он опытнее всех и хладнокровней. Он спокоен. Он великолепно знает: его приказ не станет никто обсуждать. Воинский приказ будет выполнен беспрекословно и точно. Но сейчас он разговаривает не как начальник: Топорашев, Любченко и другие-его друзья, по-человечески их душу он понимает, и ему нужно не слепое подчинение приказу, а убежденность подчиненных в правильности политики, которая проводится в этих горах и долинах, в условиях необычных и трудных. И потому он сам вызвал подчиненных на разговор во душам. Черноусов отвечает Топорашеву:
— Ты рассуждаешь неверно!
— Почему?-Топорашев резко приподнимается, сидит на бурке.
— Сообрази сам… Почему я с тобой целый вечер бьюсь? Начальник я твой или нет? Начальник. Мог бы я в порядке приказания сказать тебе: делай так, как тебе говорят, и не рассуждай. Мог бы. И ты бы у меня не пикнул, потому что дисциплину понимаешь отлично. А я вот не делаю этого. Почему?
