Анатолий Калинин - Цыган

Негодуя на Михаила за то, что ночью он так и не удосужился побыть с Настей вдвоем в клубе, женщины вдвойне осуждали его за то, что даже на похороны он явился в том же самом комбинезоне, в котором привез ее из Ростова. Как будто не во что было ему переодеться. Той же Макарьевне доподлинно было известно, что в своем чемодане увез он в Ростов почти совсем еще ненадеванный костюм стального цвета. Но Шелоро, краем уха уловив этот разговор между женщинами в клубе, вдруг окрысилась на Макарьевну:

— Ты бы меньше по чужим чемоданам рыскала. Каждый человек по-своему горе несет.

Оркестр из духовой трубы, двух скрипок, барабана и баяна играл всю дорогу до кладбища. Над Егором Романовым, который, и дирижируя оркестром, и играя на баяне, до самого кладбища пятился спиной, к концу пути заклубилось облако пара. До этого в поселке слышали, как оркестр всю ночь сыгрывался в школе, И теперь, когда, перебивая всхлипы баяна, вздохи духовой трубы, дребезжание медных тарелок, вступали цыганские скрипки, их плач нельзя было отличить от плача цыганских и русских женщин.

Но у Михаила Солдатова, с которого все не сводили глаз, до самого конца похорон так и не увидел никто ни слезинки. Как закаменевший стоял он у края могилы, не шелохнувшись даже и тогда, когда уже надо было бросить на гроб Насти горсть земли. Пока не услышал яростный шепот Шелоро:

— Скорей бери землю и бросай. Сейчас будут могилку лопатами закидывать.

И на поминках он не дотронулся до своего стакана с вином за большим столом в фойе клуба. Едва добыв до конца, прямо на ночь уехал на ЗИЛе в Ростов.

Обычно генерал Стрепетов на следующий день после своего еженедельного объезда всех отделений собирал в кабинете совещание управляющих отделениями конезавода и всех других специалистов и, выключив телефоны, на целый час включал свой бас, так, что в оконных переплетах, как при раскатах грома, трепетали стекла. И за весь час никому из присутствующих даже в голову не могло прийти попытаться хоть на миг прервать эти раскаты. Все давно уже успели убедиться, что при объездах отделений от взора генерала Стрепетова не мог укрыться ни один репей в конском хвосте. Пережидая, когда отбушует гроза, все сидели в его кабинете на своих местах, втянув головы в плечи. Знали, что ровно через час генерал, круто выключив свой бас и опять включив два штепселя в розетки двух телефонов на столе — внутризаводского и междугородного, совсем другим, будничным голосом скажет:

— А теперь по местам.

И поэтому теперь очень удивились все, когда после очередного объезда генералом табунов, стад и отар совещание у него в кабинете началось не так, как обычно. Во-первых, он сидел, навалившись на стол, и не удостоил никого из входивших в его кабинет даже кивком. Во-вторых, открывая совещание, и телефоны не стал отключать, а вместо этого, когда все расселись, встал и наглухо защелкнул на двери английский замок. А когда, возвращаясь на свое место, заговорил, все с изумлением уловили у него в голосе не властные и непререкаемые, а скорее даже растерянные и печальные нотки.

— Ну вот, — сказал он, — наконец докатилось и до нас. Хрущев уже на пенсии, а машина, которую он лично против коневодства раскрутил, набирает ход. Стоило ему с трибуны все конезаводы вотчинами кочубеев назвать, как мазепы из министерства сразу же бросились их по всей стране выявлять. Почти как врагов народа. Еще два-три года пройдет, и всю донскую элиту переведут на колбасу. Добрались теперь и до нашего чистопородного гнезда. Звонил мне из Ростова первый секретарь, чтобы я в понедельник в аэропорту комиссию из одиннадцати человек встречал. Во главе с замминистра. С проектом превращения нашего конезавода в овцеводческий совхоз. Что будем делать? — Генерал Стрепетов обвел всех присутствующих взглядом из-под покрасневших век.

Главный ветеринар конезавода сострил:

— Не ржать, а блеять.

Генерал тут же и одернул его:

— Я вас собрал сюда не для того, чтобы зубоскалить. О донской элите речь. — Густой бас его вдруг задребезжал. Генерал вынул из кармана платок, тщательно вытер им в уголках глаз и не сразу выровнял голос. — Первый сообщил, что вопрос уже согласован на всех уровнях, вплоть до сельхозотдела ЦК.

Старший табунщик первого отделения Ожогин с нескрываемым возмущением спросил:

— А на нашем уровне, значит, они побрезговали согласовать? Какой же это будет Дон без лошадей?

— Я первому секретарю примерно такой же вопрос задавал. Но он мне ответил, что у нас давно уже не контрреволюционный, а советский Дон.

— Контрреволюция — донскую элиту на колбасу пускать, — сказал Ожогин.

Вдруг подал голос старший табунщик третьего, самого дальнего отделения Егор Романов, который на совещаниях у генерала обычно молча сидел на корточках в углу, прислонясь спиной к стене.

— Я свой табун в такую глушь загоню, что его никакой министр не найдет.

Главный ветеринар конезавода иронически покосился на него из-за тучного плеча.

— Степь не скирда, табун не иголка. С вертолета засекут.

Егор Романов даже выскочил из угла на середину кабинета, выдергивая из-за голенища кнут.

— Значит, надо всем миром ехать в Москву.

Генерал Стрепетов усмехнулся одним углом рта.

— Только нас там и не хватает. И вообще я вас не на митинг против мероприятия ЦК и правительства собрал. Требуется срочный и, самое главное, надежный выход искать. Ты, Шелухин, что-то все время ерзаешь на стуле, может быть, у тебя какая-нибудь идея есть?

Не вставая со стула, старший табунщик второго отделения конезавода Шелухин с уверенностью заявил:

— Не только идея, но и вполне реальный выход. — И, переждав прокатившийся по кабинету иронический гул, добавил: — Но об этом лучше бы нам с вами, Михаил Федорович, тет-а-тет поговорить.

Теперь уже негодующий гул прокатился из конца в конец большого кабинета генерала Стрепетова.

— Это еще что за новости? — сурово спросил генерал Стрепетов. — Здесь среди нас изменников Родины и всяких других предателей нет. Если хочешь, говори при всех.

Шелухин улыбнулся:

— Я, Михаил Федорович, и не ждал, что вы как-нибудь иначе ответите на мои слова. Но все-таки нам здесь надо договориться, чтобы ни одно слово не просочилось из этих стен. Как говорится, ни матери, ни другу, ни жене. Я бы еще добавил к этому тещу. — Взглядом обежав присутствующих, Шелухин подтвердил: — Самый, Михаил Федорович, надежный выход. При единственном условии, что для этого найдется у нас дубовая бочка литров на двести вина и одиннадцать сувенирных бочонков на двадцать литров каждый. — Но сразу же Шелухин и поправился: — Нет, двенадцать бочонков.

— Почему же двенадцать? — слегка усмехнувшись под усами, поинтересовался генерал Стрепетов.

Заулыбались, задвигались в кабинете на своих стульях и все другие.

— Нельзя же, Михаил Федорович, замминистра с рядовыми членами комиссии уровнять. Ему решающее слово принадлежит. А все остальное…

Теперь уже генерал Стрепетов заколыхал всем своим тучным телом.

— Тебе, Шелухин, не на конезаводе старшим табунщиком, а при правительстве советником по иностранным делам состоять. — Вставая из-за стола, генерал отщелкнул кнопку на английском замке и приоткрыл дверь в приемную. — Водителя Солдатова ко мне.

Отогнав в Ростов ЗИЛ и взяв в троллейбусном парке расчет, Михаил Солдатов уже на другой день к обеду вернулся на попутной машине на конезавод и положил перед генералом Стрепетовым на стол свою трудовую книжку. Генерал только и спросил у него:

— А на какой же машине теперь ты собираешься работать? На твоем самосвале давно уже старший сын завгара ездит. Старательный паренек.

Михаил равнодушно сказал:

— Пусть ездит.

Генерал оживился:

— В таком случае я тебя на простаивающий самосвал Касаткина посажу. Правда, по всем нормам и правилам его пора уже списать, но если по-хозяйски поелозить под ним, он еще может послужить. А потом я тебя на рефрижератор пересажу. Нам его занарядили на третий квартал. Не возражаешь?

— Не возражаю, — все так же равнодушно ответил Михаил.

Под бывшим самосвалом Касаткина, прежде чем выехать в первый рейс, ему действительно пришлось поелозить, потому что Федор, неожиданно настигнутый на полпути до Ростова ураганом любви, так и не успел этого сделать перед своим увольнением с конезавода. Но уже через три дня генерал Стрепетов, лично заглянув в гараж, объявил Михаилу Солдатову в приказе, вывешенном перед конторой на деревянном щите, благодарность и премировал его ста рублями за высокое качество работы на ремонте. А наутро завгар выписал ему путевку в дальний рейс. И с этого часа опять о утра до вечера стала наматываться на колеса самосвала Михаила Солдатова степь. Выезжая на рассвете с грузом или за грузом, он обычно возвращался уже затемно, а нередко и на следующий день. Жить он остался на квартире у Макарьевны, в той же самой комнатке, где до отъезда в Ростов жила Настя. Если он возвращался из рейса поздно ночью, то, разувшись на крыльце, бесшумно прокрадывался через комнату Макарьевны к себе и, лежа с открытыми глазами на спине на кровати без сна, беспрерывно разматывал перед собой все одну и ту же ленту. Особенно те, ни с какими другими не сравнимые кадры, когда Настя засыпала у него на плече в опустевшем позднем троллейбусе… Спящий город раздвигался фарами троллейбуса на две стороны. Отблески фонарей и встречных автомашин пробегали по ее лицу…