Гудки паровозов - Николай Павлович Воронов

Кто наблюдал за Петром, тот ни разу не заметил, что молодой, неуемный, веселый инженер мучительно тоскует. Когда он, пробудившись, идет умываться, то вспоминает мать, наливающую в умывальник железным ковшом колодезную воду. Он вздыхает. Хочется, чтобы это было явью. Хочется услышать ее сипловатый голос. И принять из ее рук холщовое полотенце. Во время обеденного перерыва, слушая, как вагранщик Кежун рассказывает о международных новостях, он вспоминает лавочку возле калитки, где они с отцом часами говорили о политике, стараясь предугадать события.

Мучило Петра больше всего то, что родители остались одни и начали непривычную, может быть, постылую жизнь — жизнь для себя. А ведь они привыкли жить для него, а отец — и для завода.

Решение Григория Игнатьевича уйти на пенсию страшило Петра. Мальчишкой он слышал, как отец сказал:

— Стать пенсионером? Не представляю… К черту! Это же словно без рук, без ног. Это же значит — твоя песенка спета. Жди, когда окочуришься и наденут на тебя деревянную робу.

Об этом Петр не мог думать без отчаяния. Он написал родителям, что будет просить квартиру и как только получит ее, то приедет за ними. С тревогой ждал ответа: перед отъездом он говорил о таком своем намерении, но отец лишь неопределенно пробормотал:

— Устраивайся, там посмотрим. Нечего загадывать вперед.

Письмо из дому пришло быстро. Милые, прыгающие каракули! Что заключено в них? Уныние? Радость?

Отец сообщал, что уволился. Пока ничем не занимается: сердчишко балует. Мать хлопочет по домашности, вечерами читает вслух газеты и книги. Переезжать к Петру они не собираются. Ему нужно обзаводиться семьей, а их двое, и оба безработные. Большая обуза. Они не хотят уезжать с насиженного места. В родных местах даже песчинки помогают дышать. К тому же не хотят продавать дом: какой-никакой он, а свой — не казенный.

От обиды Петр скомкал листок с каракулями Григория Игнатьевича. «Обуза. Свой — не казенный. Родные места. А здесь что? Чужая земля? Та же Россия».

Петр ударил рукой в середину оконных створок. Они со звоном распахнулись. Тяжелая капля дождя врезалась в подбородок. На город наваливались тучи. Грязным пухом провисала под ними дымка, садясь на клинья крыш.

Петр вспомнил, что Дарьины приглашали его погулять сегодняшним вечером вместе в парке. Надвигающееся ненастье грозило сорвать прогулку. Было тягостно собственное одиночество. Он разгладил слежавшиеся в чемодане костюм и плащ, оделся и выбежал навстречу мокрому ветру.

— А мы уже думали, вы не придете, — сказала Виктория.

Когда она цепляла на вешалку плащ Петра, он увидел, как сверкнула на шее женщины золотая цепочка и в разрезе короткого рукава показалось гладкое матовое плечо. Стало неловко, а она еле заметно улыбнулась, заметив его смущение, взяла под руку и повела в комнату. Свою завитую каштановую голову Виктория держала гордо и ступала торжественно и легко. Все в ней выдавало женщину, знающую, что она красива, изящна, умна.

Возле стола, на котором стояла ваза с яблоками, сидел конструктор Губанищев, седой, с лицом морковного цвета, и утюжил ладонью красный искрящийся серебряными прожилками галстук. На диване полулежали, склонившись над шахматной доской, Дарьин и какая-то девушка. Губанищев поздоровался с Петром, щелкнув каблуками сандалет, Дарьин — застенчивым прикосновением к запястью, а девушка сложила лодочкой руку и небрежно сунула ему в ладонь.

— Лида.

Она не встала, ни одним пальцем не пожала руку и лишь мельком взглянула на Петра.

«Гонору-то, гонору, — подумал он. — А ведь, наверно, уж замуж невтерпеж. И охотно выскочит за первого подвернувшегося парня. Ну да она просто набивает себе цену».

— Леонтий Никифорыч, — сказала Виктория, — займите, пожалуйста, юношу. Мне нужно отлучиться.

— С переполненным удовольствием! — опять щелкнул каблуками Губанищев и прибавил, обнимая Петра за плечи: — Хозяйка любит, когда гости осматривают ее аквариум и, конечно, восторгаются.

— Леонтий Никифорыч, не разоблачать, — погрозила лукаво Виктория.

Аквариум был вместительный, полузакрытый сверху листом стекла. Нити водорослей, утыканные пушистым ворсом, змеились со дна к поверхности воды и сплетались там в нежный и тонкий изумрудный островок. Меж водорослей скользили рыбки: то угольно-темные, в синих искрах, то с длинными, похожими на белые волоски передними плавниками, то полосатые, вращающие выпуклыми глазами, то лениво шевелящие прозрачным хвостом.

Губанищев стоял за спиной и говорил:

— Гляжу я на всяких этих херосов-канхито, гурами и прочих обитателей сего аквариума, и любопытная мыслишка ворочается под черепом. Жизнь-то, по сути дела, аквариум, а мы — его обитатели. Плаваешь от стены к стене, зарываешься в песочек, иногда всплывешь наверх хватнуть кислорода. Иногда найдется смельчак, выпрыгнет из аквариума, а тут его поджидает Виктория: «Ты куда?» — и раз его в воду: «Сиди, не рыпайся!»

— Что? Разгуляться негде?

— Я не Василий Буслаев. Дух мой скромен. Но все-таки и я испытываю стеснение. Стены жизни то и дело задеваю плечами.

— Я бы не сказал, что у вас косая сажень в плечах.

— Иносказание, инженерчик.

— Благодарю за разъяснение.

— И только?

— Да.

— Напрасно. Вы совсем недавно изучали диалектику и могли бы ткнуть носом в закон железной необходимости.

— Я сделал это про себя.

— Вы интеллигент, инженерик. Так вот. После того, как вы ткнули меня носом… Я отвечаю: можно, пользуясь авторитетом этого закона, убедить орла жить по-кротиному, а можно наоборот — крота по-орлиному.

— Серьезная мысль. Впрочем, не надо оправдывать слабости орла. Если он дал себя обвести, он стоит того. И к вопросу о стенах жизни. У жизни нет стен, как нет их у неба. Были бы стены, все заросло бы тиной, ряской. А то ведь жизнь изо дня в день в чем-то изменяется, в чем-то раздвигается. Определенные пределы у нее в тот или иной момент, конечно, есть. Но это же обусловливается историей. А история не машина без колес. Она не стоит в гараже, а движется и движется.

— Все правильно. Тем не менее не спешите торжествовать, будто разбили старика.

— Какой вы старик?

— Мне кажется, я живу уже тысячи лет. Опыт жизни. Я столько перевидел!.. Другие сто не видели столько. На самом деле: как будто живу тысячи лет. Кстати, инженер, вы когда-нибудь бывали в старинных