Гудки паровозов - Николай Павлович Воронов

— Береги себя, сынок. Чисто живи, строго живи. Начальство не задирай, с подчиненными будь обходительным. В пище себе не отказывай, в одежде тоже. О нас с отцом не беспокойся. Наш век к концу идет, а у тебя вся жизнь впереди.

Чтобы успокоить ее, Петр говорил:

— Ладно, мама. Хорошо, мама, — а сам печально смотрел на ее рябое порыхлевшее лицо, на серую прядь, прилипшую к платку.

Григорий Игнатьевич сидел на скамье, сжимал коленями руки, сдвигал длинные брови и покачивал головой. Когда он что-нибудь мучительно переживал, то всегда делал так. Время от времени он вынимал из кармана пузырек, вытряхивал на ладонь бехтеревскую таблетку и проглатывал ее. Целый месяц он вылежал в больнице: у него была спазма аорты, — и поэтому Петр с тревогой наблюдал за отцом, боясь, как бы не свалил его новый сердечный приступ.

Петру было страшно от мысли, что через несколько часов его уже не будет в этом маленьком с долговязой трубой доме. Он никак не мог представить своих родителей, живущих без него. Казалось, стоит только уехать, как они потеряют интерес к жизни, начнут катастрофически стареть и вяло, безрадостно коротать дни в ожидании писем.

На вокзале Анисья Федоровна разрыдалась. Григорий Игнатьевич прикрикнул на нее, наверно, потому, чтобы самому не разрыдаться, и отвел Петра в сторону.

— Я, Петя, на пенсию ухожу. — Он потер кулаками пористые щеки, в которые въелась угольная шихта, добавил: — Будь во всем человеком.

Отец вдруг с хитринкой улыбнулся, и Петр понял, что он начнет шутить.

— Тебе ведь, сын, есть в кого быть человеком. В того же в меня. Особый я человек. Титан! Причем из разряда кипятильных.

Раздался удар колокола. Григорий Игнатьевич неуклюже чмокнул Петра в подбородок. Подошли друзья, жали руки, ласково ударяли в плечо, обнимали, просили писать. С ними он расставался легко: знал, что после отхода поезда они погрустят час-другой и с прежней бодростью отдадутся делам и заботам.

Из-за друзей Петр не видел мать. Лишь иногда то тут, то там появлялись ее тревожные глаза и кулак, горестно прижимавший ко рту носовой платок. Петр все хотел прорваться к ней, но ему мешали: совали карточки, цветы, отвлекали разговорами. Когда поезд тронулся, Петр стремительно протиснулся сквозь стену друзей и начал целовать мать. За все, что она и отец сделали для него, ему хотелось поцеловать каждую рябинку на ее лице, но нужно было спешить: плыли вагоны, прогибались рельсы, сжимал ветер кольца паровозного дыма.

Петр вскочил на подножку последнего вагона. Проводник сердито ткнул в спину флажком.

— Хватит провожаться. Лезь в тамбур.

Главный металлург Дарьин, в распоряжение которого директор завода послал Петра, был застенчивым человеком. Говорил он мало и таким робким тоном, будто стыдился своих слов. Он мгновенно опускал веки, если собеседник взглядывал в его чуть выпуклые, песочного цвета глаза. В проектном отделе работала жена Дарьина. Она часто произносила слово «очень»), причем без мягкого знака, поэтому заводоуправленцы называли ее между собой — Очен. Через час-полтора она входила в кабинет мужа, чтобы посмотреть, не курит ли он, и если находила в пепельнице окурки, спрашивала с ноткой отчаяния в голосе:

— Костя, ты, наверное, опять дымил? У тебя же очен плохое здоровье.

— Да, да, верно, плохое, — соглашался Дарьин, хотя никогда ничем не болел. — Клянусь тебе, Виктория, я даже не прикасался к папироске.

— Правда?

— Правда.

— Спасибо, Костя, умница ты у меня!

Когда Виктория уходила, Дарьин совестливо тер лоб, вздыхал, затем выдвигал ящик стола, закуривал, жадно глотал дым и выпускал его на жужжащий пропеллер настольного вентилятора.

Петру понравилось, что Дарьин, знакомясь с ним, не потребовал диплом и вкладыш, не докучал анкетными вопросами, лишь поинтересовался:

— Не откажетесь, если я вас прикреплю к одному экспериментальному участку?

— Не откажусь.

Дарьин привел его в длинное кирпичное здание. Неподалеку от распахнутых ворот лязгали и рокотали тележки конвейера.

От гулких, словно спрессованных звуков, что вырывались из пузатого тигля, от треска электрической печи, которая выбрасывала сквозь щель заслонки матово-синее сияние, от стука формовочных машин Петр оглох и завертел головой. Дарьин наклонился к его уху:

— Ничего, привыкнете. Смотрите, сюда, — и указал в сторону вагранки, возле которой, слегка приседая, двигались разливщики, подводя ковш с тяжело колышущимся чугуном под раструб трубы.

Когда ковш установили, грузный вагранщик толкнул вверх какую-то ручку, и в расщелину между раструбом и ковшом выплеснулось зеркальное пламя. Резкой болью пронзило зрачки Петра, в воздухе, как стало казаться ему, зашевелилась, расходясь кругами, зеленая рябь.

— Извините. Не предупредил! — крикнул Дарьин, что-то прислонив к переносью Петра. Тот открыл глаза и увидел синие стекла, а за ними ковш, раструб и выносящиеся из расщелины оранжевые капли.

Дарьин позвал Петра в формовочное отделение и начал объяснять, что белое слепящее пламя — пламя магния, который погружают на дно ковша, чтобы получить из ваграночного чугуна магниевый. Дело это новое, большой государственной важности. Хороший магниевый чугун в два-три раза крепче и в четыре-пять раз гибче ваграночного, серого. Им можно заменить такие металлы, как бронза и сталь. Но пока еще он обходится заводу в копеечку, так как приходится сплавлять его с силикокальцием, не отличающимся дешевизной. Кроме того, силикокальций слишком бурный катализатор, поэтому добрая половина магния сгорает бесполезно, и чугун, затвердевая, не достигает желаемой прочности: графит в нем не приобретает законченной шаровидной формы, необходимой для этого.

В цехе было жарко. По вискам главного металлурга змеились ручейки пота. Он вытирал их подкладом фуражки и продолжал рассказывать. Когда он замолчал и заметил, что Петр внимательно смотрит на него, то застенчиво нахохлился, виноватая улыбка растянула его широкие, резиновой упругости губы.

— Извините. Утомил, наверно?

Поселили Петра в доме-интернате. Занят был Петр с утра до вечера: приглядывался к людям, знакомился с оборудованием, изучал в лаборатории вместе с Дарьиным пробы магниевого чугуна, вечерами сидел в технической библиотеке. Он стал стремительнее ходить, вспоминал о том, что надо побриться, только тогда, когда от прикосновения к подушке становилось колко щекам; если при нем острили, смеялся звонким и заливистым смехом здорового, жизнерадостного человека. Виктория сказала о нем Дарьину:

— Очен реактивная натура у технолога Платонова.