Ухожу, не прощаюсь... - Михаил Андреевич Чванов
Потом за два года я пять экспедиций сменил. Опротивело мне все из-за Леньки. И вот как-то увидел объявление о наборе рабочих на стройку в Сочи — поехал. Хватит, думаю, с меня этой проклятой вечной мерзлоты. Два года в Сочи проработал, жил в общежитии, но не лежит душа, живешь в этих Сочах, как на вокзале: люди постоянно приезжают, уезжают, круглыми сутками полуголыми толкутся на улицах. Сошелся я с одной женщиной, но скоро она спуталась с другим. Пришел как-то с работы, а сундучок мой у крыльца стоит. Опять в общежитие. Вот теперь еду, не знаю, что из этого получится. Я ведь никогда хозяйством, семьей не жил. Прощелыга. А у нее двое детей, дом, сад. Отец у нее еще в силе. Он еще как на это посмотрит.
А я думал о своем. О своей бестолковой любви и невольно сравнивал. Оказывается, и вот так бывает в жизни. Может, такова участь всех бродяг? Намотаться по свету, насмотреться на всякие чудеса и на человеческую смерть, а потом, под старость, — с ревматизмом, с переломанными ребрами и душой — сунуть голову в первый попавшийся подол, словно в омут, лишь бы избавиться от одиночества.
А может быть, оно так и лучше, когда людей связывают не иллюзии, а горькая жизненная необходимость? Может быть, это даже больше, чем любовь? Ему некуда деться, у него ни разу в жизни не было дома — бараки, общежития, палатки, землянки, — а ей в хозяйстве, чтобы поставить на ноги двоих, оставшихся от мужа, инвалида войны, ребятишек, нужен мужик. В отличие от нас, молодых, они хорошо знают, что хотят друг от друга.
— Слушай, — осторожно тронул он меня за плечо. — Ты не спишь?
— Нет.
— Станция-то моя под утро будет. Ты поможешь мне вещички вынести?
— Помогу. Только разбуди.
«Самое страшное, что сейчас я люблю тебя еще больше. Странная все-таки штука эта маленькая жизнь. В мире тысячи, сотни тысяч других женщин, а я люблю только ее, и из-за этого у меня летит в трубу жизнь. А она любит другого, который к ней никогда не придет, потому что однажды не вернулся из патрульного полета, — и из-за этого у нее жизнь тоже летит в трубу. Денег, что я спустил здесь, мне хватило бы на полтора-два года работы, если бы сесть на хлеб и воду. Вернуться на Сахалин? В этот тоскливый барак? Нет, куда-нибудь в другое место».
— Ты уснул? — это опять был он.
— Нет.
— Слушай, ты адрес свой мне не дашь? Экспедиционный?
— Зачем?
— Ну, если что, я к тебе в экспедицию. Ты не бойся, что я пьющий. Я работать могу. Взрывник я, что надо.
— Да я тебе уже говорил, что у нас в экспедиции вообще нет работы для взрывника, — раздраженно ответил я.
— Ну, плотником. В Сочи на стройке я ведь плотником работал. А если нельзя плот ником, на первое время можно и разнорабочим.
— Да брось ты! Еще не приехал, а уже паникуешь.
— Нет, ты все-таки дай. Если что, я прямо к тебе.
«Если бы он у меня был, адрес-то. Наврал, чтобы отвязался, теперь выкручивайся. — За окном снова поплыли желтые фонари. — Дам адрес Семенова. Может быть, на самом деле в партии нужны люди».
Я вырвал из записной книжки листок.
«Алексей Ильич!
Устройте, по возможности, этого мужика. Жизнь у него хреново сложилась. Сам расскажет. Двадцать лет по экспедициям. Хороший взрывник и плотник. Устройте! Ведь для меня бы нашли место? Так вот, пока вместо меня. Спасибо за все!»
— Ладно, пиши: «Оха на Сахалине, поселок Новые Лангры, Семенову».
— Значит, ты Семенов?
— Нет, это фамилия начальника партии. Потому что я туда еще не скоро попаду. Если поедешь, передашь от меня ему вот эту записку. Он тебя устроит.
— Точно?
— Точно.
— Вот большое спасибо! Если что, я мешок за плечи и к тебе. От станции там недалеко. А что, если ей только крышу перекрыть надо, дом поправить, а потом покажет на дверь? Ты уж не бросай меня.
— Не мели ерунду! Сам ведь говорил, что серьезная женщина, двое детей. Не до шуток.
— И то правда.
Но чем ближе подъезжали к Бахмачу, тем больше он суетился, все чаще выходил курить.
— А то, может быть, мне не сходить, а? Возьми меня сразу?
— Да куда я тебя возьму? — не выдержал я — Куда?
— А то давай выпьем — и мимо. На твой Сахалин, а?
— Брось! Приедешь, а от тебя сивухой прет. Нехорошо получится.
— Да нет, не буду я. Это я к тому, если мимо… Ну скажи, кому я такой нужен? Потрепанный. Бродяга. Я ведь семьей, хозяйством жить не могу. Да и пью. Хорошо, если она баба крепкая. А то пущу все ее добро по ветру, пропью.
— Ну, как знаешь, — отвернулся я. Дело твое.
В это время поезд гулко застучал по мосту, телом я почувствовал, как вагоны нависли над темной пустотой, и внутри — уж в который раз — я ощутил такую же тошнотворную пустоту. И зачем-то, совсем некстати, вспомнился художник-неудачник Максимов на сочинском вокзале, большой талант, который стал комнатной болонкой. Мне стало холодно, я плотнее закутался в одеяло. Но тут же повернулся и, перевалившись через край, сказал:
— Будет Бахмач, разбуди.
«Почему такое чувство, что больше нечем жить? Почему? Ведь даже хорошо, что так получилось. Ведь любовь к тебе только мешала работать. И теперь нет этой преграды. Конечно, бывает, что любовь помогает, поднимает человека, но ведь это бывает очень редко. Слишком редко, чтобы в это можно было верить. Тогда почему такое чувство, что больше нечем жить?..»
…Я проснулся от звона чайника. Еще не открыв глаза, догадался, что «можно сказать, свой брат, геолог» собирается в дорогу. Видимо, скоро Бахмач.
Я приподнялся на локтях: он осторожно, чтобы не шуметь, уходил с мешком по проходу. Сундучка уже не было, на скамье лежал последний мешок.
Я быстро оделся.
— Что же ты не разбудил? — спросил, когда он вернулся за мешком.
— Смотрю, крепко спишь. Думаю, что будить человека среди ночи. Пусть спит. — Было видно, что он не рад, что я проснулся.
Мы вышли в тамбур.
Поезд стал притормаживать. В тамбур вышла проводница.
— А что, если она не встретит? — снова повернулся он ко мне.
Я промолчал.
Поезд остановился, словно споткнулся, заскрипел. Снова тронулся и уже совсем остановился. Проводница открыла дверь
