Пространство и время - Георгий Викторович Баженов

кухни — было хорошо видно, как в окне противоположного дома маячила Катерина Ильинична, помахивая, зазывала мать к себе в гости. «Пусть только пойдет, пусть только попробует! — думала, как в горячке, Томка. — Я им тогда устрою…» У нее давно кипела душа против бесконечных этих гулянок, даже отца последнее время стала ненавидеть — молчит и молчит, нет чтобы взять да и… А что «и» — тут Томка особенно не задумывалась, главное — не молчать же бесконечно, не потворствовать же губительной материнской страсти. Когда Томка была поменьше, а Лидка еще совсем под стол ходила, вот тогда еще отец пытался остановить мать. Ну как пытался? Уходил из дому, собирался разводиться, а пройдет несколько дней — душа у него не на месте за дочерей, уж и жену любит или ненавидит — неважно было, главное — не мог представить своей жизни без дочерей, а еще страшней было представить, как они останутся сами по себе с одной лишь матерью, загулявшей, запившей последнее время донельзя. Но порой (как уже это получалось в отцовой голове) вдруг да скажет, что сам, видать, во многом виноват, какой, мол, прок от такого мужика: бухает день и ночь, кашель замучил, чуть где простудился — или воспаление легких, или обострение радикулита, ну что за мужик такой? А работу свою не бросал, не мог бросить, хотя всем болезням причина была она, эта работа: двадцать лет слесарем-ремонтником при РТС отгрохал, а там самая работа — весна да осень, то дождь, то ветер, то слякоть, то заморозки, то оттепель, а ты, считай, все время на улице, на сквозняках: один трактор уходит, смотришь, а уж в воротах еще какой-нибудь калеченый голубчик урчит…

— Пошла бы хоть на улицу куда. К подружкам, что ли, — скороговоркой и как бы бесстрастным тоном сказала мать. — А то сидишь целыми днями дома…

— Ну да. Пить тебе не даю! — грубо сказала Томка.

Мать виновато съежилась от ее слов — она вообще-то если кого и побаивалась, то только старшей дочери, которая, окончив в этом году десятилетку, стала не то что взрослая или самостоятельная, а просто невыносимо, почти нагло прямая и откровенная: что думала, то и говорила, никакого спасу не было от ее прямоты, — тем более, говорила она действительно всегда правду, а правда, известно, глаза колет.

— Думаешь, я не вижу, как маячит тебе твоя Катерина?! Уж наскребла, наверно, на красненькую — и скорей зазывать дорогую подружку. Тьфу!

— Ты бы все же полегче… о Катерине Ильиничне-то. Что ты о ней понимаешь? Ругаться — это все могут… — Голос матери звучал и виновато и обиженно, но самое главное — звучало в нем какое-то затравленное сожаление: как ни делай и что ни говори, а уж уйти сегодня вряд ли удастся.

— А что там понимать-то надо? Пьете — и все. И оправдываете себя как можете — одна войной, другая — болезнями. А чтоб болезней и войны не было, надо наоборот — не пить. А у вас все шиворот-навыворот…

— Научили вас в школе на нашу голову — тугие орешки языком расщелкивать. А война… не дай бог вам пережить ее, как мы пережили. И о болезнях ты тоже еще ничего не понимаешь…

— Не беспокойся — не маленькая уже, понимаю кое-что. Не надо было аборты делать — так и не болела бы сейчас эта твоя Катерина, а детей бы да внуков растила. Подумаешь — одинокая! А кто виноват?

— Во-во, оно и видно, что ничего ты еще не понимаешь. Сразу — виноват не виноват… Вот когда сама полюбишь — тогда и разбирать будешь, кто там виноват, а кто нет. Катерина-то так любила — дай бог каждой такое испытать. Степан у нее офицером в Красной Армии погиб, сама знаешь, — в первые же дни войны, под Брестом, а ребенка-то оставлять нельзя было — Катерина сама газами надышалась, куда ж тут было рожать?

— Послушать вас, так все вы только под бомбами да под газами погибали. Все на войну списываете, вот что! А сами пьете, как последние пропойцы, и совесть окончательно потеряли. Что, скажешь, не так? Ты сейчас пить собиралась с ней — о войне горевать, что ли? Да просто не терпится вам! Не терпится до стакана дотянуться!

— Может, и привыкли теперь, конечно. А ты все равно не лезь к нам в душу, раз не понимаешь в ней.

— Да что у вас за душа такая особая? Ты б лучше Лидкой больше занималась да за отцом по-настоящему присмотрела — вот тогда и проявилась бы она, душа твоя…

— А ты бы вот к матери лучше относилась! Побольше бы уважения к старшим…

— К старшим… Одно только знаете — на словах поучать, а на деле — все слова у вас лживые или удобные для вранья.

Из большой комнаты, не выдержав перепалки, глухо покашливая, показался отец. Мать и дочь демонстративно отвернулись друг от друга.

— Тамара, ты это… ты учи давай лучше, готовься. А с матерью мы сами разберемся. Она тебе мать, ты с ней говори по-человечески. Осуждать всех подряд — это легче простого.

— Давай, давай, защищай ее! — зло огрызнулась Томка. — Хоть бы сейчас не выгораживал ее, а то не успеем оглянуться — она уж опять к своей Катерине Ильиничне улизнет. Защищай, защищай ее!

— Никуда она не уйдет. Мы сегодня пельмени будем стряпать. Ты что, забыла? Завтра десять лет, как мы в этой квартире живем.

— Что ты говоришь?! — Томка насмешливо всплеснула руками. — Ты ее спроси — она-то помнит об этом?

— Наша мать все помнит, — сказал отец и надолго закашлялся, а когда прокашлялся, с улыбкой спросил: — Верно, мать? — И губы его, еще искривленные гримасой кашля, улыбнулись болезненно-прощающе.

Мать, переполненная благодарностью к отцу, как-то даже расправилась в плечах, глаза ее, обычно тусклые и виноватые, избегающие встречного взгляда, вдруг засветились горделивым чувством — что и у нее есть свои праздники в жизни, которые никому не подвластно отобрать, даже такой умной и праведной дочери.

Отец подошел к Томке и, как бы смягчая все еще заметные в глазах дочери колючесть и недоверие, осторожно погладил ее по голове, и Томка, в общем давно уже отвыкшая от отцовской ласки и в то же время всю жизнь чувствующая какой-то неистребимый источник доброты в душе этого самого для нее родного на свете человека, почувствовала нежный ток тепла, охватившего ее, казалось бы, от самых кончиков пальцев до макушки головы, на которой лежала сухая тяжеловатая ласковая рука отца. Отца она любила давно и неизбывно, настолько давно, что иной раз думалось — любила его раньше своего появления на свет, гораздо раньше той любви, которую, конечно же, она когда-то по-дочернему питала к матери