Георгий Халилецкий - Осенние дожди

Я невольно удивился: то же самое, почти слово в слово, я когда-то доказывал своему режиссеру. А тот пьес на своем веку ставил-переставил столько, что, по-моему, все без разбора они ему осточертели. Он отмахнулся: «Читайте Зощенко! Публика — дура, ей — чтоб слезу выжимало...»

— Мы... не мешаем спать? — спрашиваю я.

— Кому, им? — Борис добродушно усмехнулся.— Алексей Кирьянович, вот можно вас спросить?

— Да, конечно.

Он помедлил.

— В последнее время часто думаю: что для человека важнее всего в жизни?

— То есть как это?

— Ну, должен ли он просто добросовестно выполнять то, что ему задает жизнь,— или ставить себе, для собственной проверки, какие-то дополнительные барьеры, трудности?

Я хотел возразить, он опередил меня:

— Нет, вы не смейтесь, вы дослушайте.

— Я не смеюсь.

— Вот, когда прочитал об этом комбинате, что его собираются строить... Где-то в тайге, я даже приблизительно тогда не представлял, где именно. Пошел в комитет комсомола, прошу: помогите перевестись на заочное, хочу поехать па стройку.

— А чем вы... мотивировали?

— Сказал: хочу испытать себя настоящими трудностями.— Он усмехнулся.— На меня поглядели, как на полоумного. Или, может, приняли этот мой поступок за какой-то скрытый карьеризм? Начали убеждать: мол, поиск таких трудностей — это как раз облегчение самому себе. Инженером стать тяжелее, чем каменщиком или штукатуром.

Снова он помолчал.

— Да никогда б мне в голову не пришло,— доказываю,— искать, что полегче! И только декан одобрил. Умнейший, между прочим, человек! «Уж очень мы усердно, говорит, расчищаем путь к науке!»

— Что ж, в этом есть резон.

— Вот именно... Мама плакала, когда узнала. А отец даже обругал ее. «Мы, говорит, с тобой и работали, и учились, и не в таких условиях, а ничего! Какие ни есть, а инженеры ...» А мать ему: «Да я не об этом. Боюсь, не женился бы он там сдуру».— Борис рассмеялся.— Как в воду глядела!

Шершавый поднял взлохмаченную голову с подушки:

— Тише ты там со своими байками! Нельзя же так, честное слово.

Я виновато тронул Бориса за руку:

— Потом поговорим, хорошо?

А Сергеи взглянул на часы, браслетка которых была застегнута на спинке его кровати, встал, с удовольствием потянулся и как-то особенно, с хрустом в скулах, с удовольствием зевнул:

— Борьк, валяй дави ухо. Моя вахта.

И пошел пить воду. Пил звучно, утирая рот тыльной стороной руки. Потом спросил:

— Чо-нибудь нужно, Алексей Кирьянович?

Я по наивности думал, что проваляюсь недельку, от силы — две; фактически лежать пришлось без малого месяц. И это был едва ли не самый тягостный месяц в моей жизни. Мне не на что пожаловаться: я был ухожен, накормлен-напоен, окружен вниманием, но как раз от этого на душе делалось еще неуютнее: я-то ведь видел, скольких усилий все это стоило моим соседям по бараку.

— Да брось ты эти интеллигентские самоугрызения,— морщился Лукин.— Вот покалечится кто из нас, тогда ты будешь ухаживать.

Молоденькая, симпатичная, чем-то неуловимо похожая на мою дочку, врачиха Галина Сергеевна, Галочка-Галина, в первый же день объявила, что меня надо увезти из барака в поселковую больницу: там и условия получше, и уход не тот, и вообще.

Я видел, как она искоса, осуждающе-брезгливо поглядывает на пустые бутылки, составленные возле умывальника. Разве можно в этой обстановке оставлять больного человека.

— Да нет, это не водочные,— рассмеялся я.— Моя слабость: «Ласточка». Минеральная вода.

— А я ничего и не сказала,— сухо возразила Галина Сергеевна.— Вы опережаете мои мысли. Словом, не будем открывать дискуссию.

Суетлйвый, крохотного росточка, с уже заметно полысевшей головою заместитель председателя постройкома Виноградов прибежал в барак не на шутку перепуганный:

—   Говорят, писателя покалечило?

Сейчас он слушал Галину Сергеевну, почтительно склонив голову, и театрально поддакивал:

— Совершенно справедливо, совершенно справедливо!

-  Но тут нежданно-негаданно вмешался угрюмо куривший в стороне Лукин:

— Да что справедливого? Ничего справедливого.— Он. решительно повернулся к Виноградову: — Ты это брось, Альберт Николаевич, никуда мы его не отпустим. Даже и не думай. Слыхали, какие там, у вас в больнице, условия. Тот же барак, только поплотнее набитый.

— Глупости! — вспыхнула врачиха.— Не знаете, а говорите.

Но бригадир настоял на своем:

— Да скажите вы ей сами, Кирьяныч!

— Мое дело подчиненное. Как решите...

Я реально представлял себе, сколько забот и хлопот прибавится бригаде, если меня оставить в бараке. Но зато — ближе к людям. Это было немаловажное соображение, я остался в бараке.

Галина Сергеевна покинула поле боя. Виноградов погрозил бригадиру маленьким пальчиком.

— Нич-чего, мы привычные,— за всех отозвался Шершавый. И предложил мне: — Давайте-ка я для начала вас побрею. А то не ровен час зайдет царевна Лариса, она у нас на этот счет, о-ох, строгая.

Ливни кончились, как начались: дружно и враз. Кажется, только на Дальнем Востоке так бывает: вдруг, в одночасье тучи угнало за горизонт, в ту сторону, где за тайгой начинается море. Небо высветлело. Отчетливо, будто тронутые ретушью, проступали видные в окно контуры дальних сопок. Два дня тайга совсем по-летнему дымилась испариной — верный признак, что до холодов еще далеко.

И почему-то усилился листопад. Первыми осыпались клены, их лапчатые яркие листья мне приносил Борис. Бригада считала это чудачеством, посмеивались, но Борис не обижался.

— Ладно, ладно,— говорил он.— Зато красиво. Ведь правда же красиво, Алексей Кирьянович?

За кленами стали обнажаться ясени, высокие и стройные ильмы; тайга за окном стояла прореженная, будто сквозная; один только монгольский дуб, низкорослый и хмурый, цепко держал свою под цвет медвежьей шерсти одежду, не обронив ни листочка.

— Чем суше и теплее сентябрь простоит,— говорил но утрам Лукин,— тем позднее наступит зима.

Началось «бабье лето», та удивительная, щедрая неделя в середине сентября, когда все на земле прощается с теплом и цветением, в ожидании теперь уже близких заморозков.

Вдруг возникал из ясного синего неба, стремительно обрушивался на землю и тут же бесследно исчезал легкий, невесомый, будто сквозь ситечко процеженный дождичек; полчаса после этого держались на дороге влажные теплые пятна, лакированно блестела разом помолодевшая трава.

— Весенний дождь из тучки, осенний — из ясени,— замечал всезнающий Лукин.

Мне нравилась удивительная точность и образность его языка, я старался запомнить каждое его слово — не лезть же мне при нем за блокнотом. А он вдруг говорил словно бы ни с того ни с сего:

— Слушай, Кирьяныч, а ты знаешь, как в старину первый день бабьего лета назывался? Летопроводец. Конец летних работ. И, между прочим, новый-то год начинался на Руси четырнадцатого сентября, а не первого января. И, по-моему, правильно: страда кончилась, запасы сделаны, вот и веди новый отсчет дням.

Или вдруг вспоминал:

— А у нас дома, бывало, девки «мушиные похороны» устраивали. В сарафанах, нарядные. И парни тут же: невест выглядывают...

Еще не отошла грибная пора. Девчата в соседних бараках, чуть выдавался свободный час, гремели под окном пустыми ведрами, отправляясь в тайгу. Говорили, что грибов — как ни в один год: видимо-невидимо.

Варюшка торжествующе вносила в барак ведро или корзину, доверху полные еще влажными желтовато-розовыми и серыми подберезовиками и подосиновиками; коричневыми, будто отшлифованными боровиками; пахучими и нежными белыми грибами. Барак наполнялся волнующими запахами леса.

— Завидуйте, бездельники! — забыв произнести свое неизменное «коннитива», с ликованием восклицала Варюха.— Вот как надо собирать!

— Да чем ты хвастаешь? Tут и на жарево не наберется,— поддразнивал девушку кто-нибудь из строителей, а она негодовала:

— Ты приходи к нам вечером, приходи. Увидишь! «Не набере-ется...»!

После ее ухода в бараке еще долго держался тонкий, ни с чем не сравнимый грибной аромат, рождающий в воображении картины березовых опушек, пронизанных косыми стрелами осеннего солнца; затаенных ложбинок, пригорков, где меж стволами деревьев грибники уже успели пробить свои тонкие тропки.

По утрам в вышине над бараком, на ровной голубизне спокойного неба возникали точки-тире улетающих птичьих стай. Это была беззвучная морзянка осени. Птицы спешили к теплу, к вечной зелени прибрежных зарослей в неведомых нам, северянам, дальних краях.

А я мечтал о той поре, когда выпадет снег. Нет-нет, ничто в моих планах не было с ним связано, решительно ничто.

Просто однажды, когда бригада ушла на работу, а мне суждено было лежать в одиночестве, я сказал себе: «Пойду по первопутку!»