Николай Вагнер - Ночные смены
Нажал на головку рычага — и стол помчался навстречу фрезе. Еще прикосновение, к другому рычагу, — и стол поплыл поперек станины. Брызнули серебристые стружки. Снова удар по рычагу — и стол, казалось, летел в сторону от фрезы. Легкое касание коленом кнопки, выключающей фрикцион, — и фреза как будто затрепетала, замедлились ее обороты. Через секунду-две она замрет, обнаружив свои ощеренные, витые зубья. Алексей уже рванулся к столу. Короткий толчок ладонью по рукояти приспособления. Крестовина подскочила, спружинив, и деталь была уже в воздухе — в руках Алексея. Он единым махом сдернул увесистый серебристый круг детали с приспособления, установил в пирамиду и тотчас потянулся к новой заготовке.
«Дела идут! Пусть знает мастер Круглов, что он, Алексей, работает не хуже других, по крайней мере, на этой операции».
Вот и новая заготовка вместе со столом готова двинуться к острозубой фрезе. Она уже набирает обороты: колено сделало свое дело, коснулось кнопки. Станок ожил, загудел мотор. Под ладонями упруго дрожат рычаги. Переключение — и сыплются серебристые брызги металла…
Деталь за деталью — эти большие, в полтора обхвата, колеса с поблескивающими гранями стыков, — перекочевывают из одной пирамиды в другую. А думы невеселые — вспомнил снова о Зубове. «Как он мог дойти до такого? Ведь неплохим казался парнем, свойским, заботливым. И улыбка добрая, располагающая. И на фронт хотел уйти, заявления в военкомат писал, очереди там выстаивал. А кому он нужен на фронте такой, подлый?..»
Лучше думать о мамином дне рождения. Наверное, пришла уже тетя Муся, давняя, еще с детских лет, подруга мамы. Дядя Эдик, старший брат мамы, наверное, принес с кухни самовар. Мама разливает по чашкам чай. Не будет на дне рождения только отчима. Бедный отчим… Ему опять крупно не повезло. Так считает он сам. Вместо фронта его мобилизовали в трудовую армию. А он мог бы вполне командовать батареей. Отчиму не везет всю жизнь.
Сначала Алексей этого не понимал, как многого не понимают дети в малом возрасте. Нельзя сказать, что они ничего не видят. Нет, видят и примечают все, а вот осмысливают увиденное потом, когда повзрослеет их ум. Да и относились они с братом Владимиром к отчиму равнодушно. Все было взаимно. Они жили своей жизнью, отчим — своей. Мостиком между ними была мама. Она умела жить в том и другом мире, соединяла их как могла.
Не везло отчиму с самого детства, точнее, с рождения. Родился он в семье сельского священника, и это определило его судьбу. Пристрастие к вере тут ни при чем. В бога отчим не верил. Другое дело — с выбором места в жизни. Институт ему закончить не удалось, хотя он считал себя прирожденным кораблестроителем и способностями к учению обладал большими.
Учебу в Петроградском технологическом он начал еще до первой мировой войны. После второго курса его мобилизовали. Попал он в артиллерийскую часть восьмой армии Брусилова и летом 1916 года участвовал в прорыве австро-германского фронта. Здесь он и получил контузию, от которой, однако, скоро оправился.
В октябрьские дни семнадцатого года отчим уже был в числе революционно настроенных солдат в Петрограде и, если верить ему, нес патрульную службу у Смольного. Потом воевал в Красной Армии на Восточном фронте, но недолго.
Учебу в институте отчиму продолжить не удалось. С тех пор и работал он в судоремонтных мастерских, вплоть до начала войны. Здесь же, в давние теперь годы, познакомился с отцом Алексея — слесарем высокой квалификации, который в городе был больше известен как талантливый самодеятельный художник. Отец вскоре уехал в Ленинград, поступил в Репинский институт да так и остался там, со временем обзаведясь новой семьей.
Отчима Алексей помнил лет с трех. Он жил в их доме, вначале на правах квартиранта, а потом — мужа мамы. Отцом его ни Алексей, ни Владимир не называли, обращались к нему по имени-отчеству — Николай Иванович. И он не обижался на это, считал себя вообще не вправе участвовать в воспитании детей жены. А может быть, это мама поставила такое непременное условие, сходясь с отчимом. Алексею он всегда помнился немногословным, замкнутым человеком, не способным на проявление какой-либо ласки или заботы. Зато по отношению к маме был предупредителен, исполнял малейшее ее желание. После несбывшихся жизненных планов мама, очевидно, заменила ему весь мир. Он жил для нее, а значит, и для ее детей, потому что она жила ими. Только этого не понимал Алексей. Отчим казался нестерпимым скрягой, он ни разу не угостил конфетой или мороженым. Это теперь Алексею ясно, что все свои заработки отчим вкладывал в семью, и одной маме вряд ли было под силу вытягивать двоих сыновей, покупать им одежонку, кормить.
А бывали случаи, когда суровость уходила с лица отчима и он вдруг ни с того ни с сего принимался выстругивать игрушечное ружье и потом дарил его, отполированное, покрытое лаком, Алексею. Из мастерских он как-то принес собственноручно сделанные жестяные вагончики и паровозик с тендером. Эти игрушки запомнились навсегда; они были неповторимы, в них чудилась настоящая жизнь. Однако в таких случаях отчим приговаривал: «Вот тебе ружье, а в другой раз сделай сам». Или: «Получай поезд, но больше не жди, что тебе поднесут такой же». И еще любил поговорку: «Своя воля, своя и доля». По его мысли, безвольный и ленивый человек хуже тряпки. «Надо вырабатывать волю, — наставлял он, — без воли в жизни пропадешь». И тут же рассказывал о своем детстве, каким он был вначале хилым, беззащитным. Обижал его один драчун в гимназии, и тогда отчим принял решение: заняться физкультурой, стать сильным и отомстить обидчику. Два года он колол дрова всем соседям, выполнял упражнения с гирями, изучал бокс. И побил, наконец, своего давнего врага.
Мускулатура у отчима действительно была завидная. В минуты доброго расположения духа он закатывал рукава рубахи и демонстрировал свои бицепсы. Каменные бугры мускулов возникали, когда отчим сжимал руки в локтях. Затем начинался коронный номер. Отчим раскрывал увесистую опасную бритву и бросал ее острием на бугры мускулов. К изумлению Алексея и Владимира, бритва отскакивала от руки, не причинив ей никакого вреда.
Других примеров подобного общения с отчимом Алексей, пожалуй, не помнит. Задушевность в их отношения так и не пришла. Отчим представлялся таким же бесчувственным, как теперешний мастер Круглов. С одной лишь разницей: отчим никогда не повышал голоса, а Круглов выходил из себя по каждому пустяку и ненавидел тех, кого невзлюбил с первого раза. Так казалось Алексею.
«Но не распускать же нюни, — подумал он. — Надо во что бы то ни стало доказать мастеру, что не такой уж он, Алексей, слабак и не расклеится от первой неудачи. Еще посмотрим, кто окажется сильнее в этой трудной жизни!.. И Толик Зубов тоже поймет это со временем. Надо быстрее гонять станок, быстрее пропустить через него все эти штабеля деталей. Их ждет Костя-моряк, снующий по надстройке своего многошпиндельного полуавтомата».
Костя договорился с мастером Кругловым — дать рекордную выработку, просверлить стыки всех деталей и в пять утра уйти домой. У Кости больна жена, и мастер пошел на такое исключение — разрешил. Круглов хорошо относится к Косте, во всяком случае, со скрытым уважением. Да и невозможно не уважать Костю. Алексею кажется, что тельняшка на нем трещит — так бешено крутится он возле деталей, так жонглирует серебристыми колесами. Только тяжко ухает его сверлилка, только обнажит на миг вьющиеся струйки сверл, расположенных по кругу, — и снова вонзает их в стыки деталей.
Нет, Леха не подведет Костю и цех не подведет. Ему тоже не привыкать ставить рекорды, и когда они в паре с Костей, все диву даются, как обрастают серебряными пирамидами их станки. Все это сделали они, двухсотники, а теперь уже и трехсотники, сделали столько, сколько не может сделать никто даже за три смены. Здесь — самое узкое место завода, и они с Костей «расшивают» его своими руками.
Гудит цех, стрекочут и взвизгивают станки, хлопочут неустанно возле них люди в мертвенном свете ночных ламп. Алексей замечает Толика. С губы у него свисает самокрутка. Толик кивает Алексею: пойдем перекурим. Алексей отрицательно мотает головой и отворачивается к станку: не до Толика ему, да и нет у него никакого желания курить и разговаривать с карманником. Толик уходит медлительной, ленивой походкой.
А деталь уже готова, и Алексей налегает на рычаг, отводит на скорости стол, заглядывает на обработанный флянец, перегибаясь через станину станка, и… касается в спешке плечом невидимого ему сейчас венчика вращающейся фрезы.
Страшная сила рванула его за плечо, потянула вверх, вздыбила над станком. Она жгла и выворачивала руку. Алексей уперся свободной рукой в кожух станка; рот раскрыт в диком крике, но никто не слышит его в грохоте автоматов, уханье молотов, визге и скрежете карусельных станков… И все же каким-то чудом оказался тут мастер Круглов, кинулся к панели с кнопками, чтобы остановить мотор. Но система движений, выработанная самим Алексеем, среди которых было механическое, как рефлекс, касание коленом кнопки, спасла ему жизнь. Мотор был выключен, и фреза вращалась на холостых оборотах.
