Глеб Горбовский - Феномен
«Наверняка сейчас на фабричке ни один атом не вздрогнул, после его, Потапова, исчезновения. Как шили баретки, так и шьют. Как жужжали машины, так и жужжат. Один только Озоруев икру мечет. Да и тот небось до Марии дозвонился и „тему закрыл“. Пройдет день, другой — и… лес сомкнется, чего там! Да и правильно. Фабричка должна дымить! А Потапов — испортился. Испортился и вместо обуви производит шелест нежелательных мыслей, печаль и разлад, смуту и лихорадку душевную. Несолидно, Потапов. И непростительно. Как сказал бы и наверняка еще скажет парторг Озоруев».
Словно ошпаренная, закричала Настя. Подброшенная от земли своими юными мышцами будто взрывом, теперь шарила руками в траве, в примятом бархате мха, там, где пару мгновений назад преспокойно лежала, утолив голод и жажду.
«На муравейник легла, — решил Потапов. — А может, гадючке хвост прищемила?» — обеспокоился, приподнимаясь.
— Маслята! Боже мой… Под нами уйма грибов. А мы их давим! — продолжала кричать, но уже членораздельно.
За каких-нибудь полчаса насобирали целый пакет маслят. Мешок грибов! Для чего брали — неизвестно. «Где их теперь парить-жарить?»— соображал Потапов. Брали — машинально, как поднимают с дороги ничьи денежки. Влекло брать.
К узкоколейке выходили не напрямик, а чуть лесистее: Потапов, подсознательно ориентируясь, держал на исчезнувшее дерево. Не было у него сейчас ясности, как ему жить дальше, не было ясности в поведении обступивших его существ и предметов; всяческие недомолвки бытия раздражали. Вот и дерево заинтересовавшее — что с ним? — подзуживало воображение.
Потянуло дымком, близким, густым, не разбавленным воздушными струями. На костер вышли со смутной надеждой пристроить грибы, не поджарить — хотя бы просто приблизиться к огню, отдать людям, которым это добро нужнее.
Возле костра на поваленной березе, как на лавочке, сидел и сосредоточенно поплевывал в огонь молодой мужчина, рано облысевший и как бы гордившийся этим обстоятельством: столь независимо, если не с вызовом, держал он голову на плечах — покатых, боксерских. Мощная шея напоминала конус вулкана. Весь он был в хаки, в защитном, штаны и курточка специфические — рукава и порчины стянуты резинками. На ногах — кроссовки. «Нынче так многие одеваются, — отметил Потапов. — И не только десантники или путешественники, не только пожарники и стройотрядовцы, но и артисты, и разные программисты, журналисты и вообще кто угодно. Даже начальство. Даже пенсионеры. И вообще, старость нынче — моложе и весьма отличается от старости, скажем, послевоенной, не говоря уж о дореволюционной. И на ногах старички нынешние тверже стоят, и в карманах у них монетки побрякивают свои — не из благотворительной кружки».
А березка не просто свалена, но специально подрублена, от пня не отделена, а вместе с надломом ствола пригнута к земле: скамеечка! Лет десять красавица прожила, не более.
Костер разведен прямо во мху, в сухом торфянике. На мокром разводить несподручно: кроссовки раскиснут.
Потапов моментально вспомнил, как в послевоенном детстве, на Псковщине, еще мать живою была, едва не погиб он в торфяной яме — не в яме с водой, а в яме с огнем. Не многие знают, как коварно, скрыто горит торфяной пласт. А толщина пласта может достигать нескольких метров. Огонь вгрызается в толщу неравномерно, в те именно места, где пласт суше, горючее. И порой выгорают этакие пещеры, ниши, колодцы, сверху прикрытые веселенькой травкой, неразрушенные дерном, но только сверху, а снизу — зола, пекло, кипящие дымом пустоты. Маленький Потапов провалился в такую огненную ловушку удачно. Повезло. Шел он тогда по клюкву с лукошком, по набитой грибниками тропе; удушливым дымом уже весь лес пропитался: где горит — неизвестно. Ваня сделал всего лишь один шаг с тропы в сторону манящих ягодок, и тут же ноги его потекли куда-то вниз и вбок. Выручила корзина с клюквой, которую Ваня держал в руках: поклажа за что-то зацепилась. Позже выяснилось, что зацепилась корзина дугообразной ручкой за не полностью сгнивший пенек, упрямо раскорячивший свои цепкие корневища. Еще тем повезло, что огонь, упершись в сырую, плотно спрессованную под тропой растительную массу, как в стенку, дальше, под тропу, не пошел, отклонился. Тропа-ложбинка, будто канава, способна улавливать дождевую и талую воду. И сорвался тогда Ваня Потапов как бы не с тропы, а с берега, с края жизни своей короткой, и охолодавшими мокрыми ножонками ощутил жар смерти, успел ощутить, хотя и выбрался из дохнувшего дымом и пеплом провала мгновенно, как крик из глотки.
Человек, поваливший березку и сидевший на ней возле костра, наверняка еще издали заприметил приближавшихся по тропе Потапова с Настей. Оттого и вид такой независимый принял. И не потому, что в Потапове Потапова узнал (в дальнейшем выяснилось, что знакомство их было односторонним: директора многие знали), а потому, что Настю почуял, как волк овечку. А тут еще эти розовые штаны, бросающиеся в глаза: и не захочешь — обратишь внимание.
Когда Потапов с Настей мимо костра уже проходили, лысый атлет выдернул вогнанный в ствол березки туристский топорик и поиграл им, тюкая острым по белому, бессмысленно тюкая… И Потапов остановился. Почему-то не прошел мимо. Из-за этого потюкивания или еще из-за чего-то, но притормозил и, все еще надеясь на утренний порыв, когда за что ни брался — все у него получалось, ввязался в историю, о чем впоследствии если и не пожалеет, то из чувств, не менее возвышенных, нежели печаль по загубленной березке.
— Отдыхаем, значит, на природе? — Потапов погладил поверженное деревце. — Сидя на ней верхом… и погоняя топориком?
— А где же «здрасте», Иван Кузьмич Потапов?! Как поживаете, ваше превосходительство?
Потапова шатнуло, как от удара. Он повнимательнее присмотрелся к человеку с топориком: нет, личность явно чужая, незнакомая. Какая наглость: «ваше превосходительство»!
— Я вас не знаю.
— И знать не хочу, так, что ли, товарищ директор?
Потапов, все еще недоумевая, ощутил знакомый жаркий прилив гнева, который, как воспламенившийся порох, распирал стенки Черепа, и нужно было разинуть рот и кричать, выпуская из себя этот гнев сгустками звуков, кричать, чтобы не взорваться смертельно, чтобы не лопнуло сердце, чтобы не выгорели в душе остатки веры в незряшность человеческого «я» и в прочие жизненные ценности и смыслы.
— Т-ты зачем березку срубил, гад? — прошептал, давясь словами, Потапов.
— Тебя не спросил. Тю-ю, чего это с ним? — обратился незнакомец к Насте и одновременно — к молодой женщине, выходившей в эту минуту из кустов с кастрюлькой воды. — Начальство гневается? Начальство решило, что оно в кабинете, а не в лесу.
— Пошлите отсюда, Иван Кузьмич, — потянула Настя оглохшего от обиды Потапова за рукав курточки.
— Так это не дочка с ним?! Нет, Софа, ты посмотри, какую он обезьянку приручил, с какой розовой попой. Ну, «шеу», даешь! С твоим-то семейным положением, «шеу», это как же называется? Нет, Софа, ты посмотри на этого директора обувной фабрики, какие он номера откалывает! А я и не знал… Хотя, как говорится, пристально слежу за его восхождением. Нет, ты только взгляни, Софа, разве он похож на обрюзгшего бюрократа?! Это же Тарзан! Дон Жуан, Нибелунг мшинского производства!
— А мне нравится, когда мужчина в форме, когда он в порядке, — склонилась Еозле костра черноглазая, в высоких сапогах Софа, подвешивая над огнем кастрюльку на проволоке. — Мне лично по душе, когда у мужчины, пусть ему хоть двести лет, все о’кей по любой части, когда он в аптеку не за валидолом наведывается, а за этим самым… от чего птицы поют. Не так ли, товарищ директор?
— Во-первых, никакой я уже не директор, по крайней мере — сегодня. А во-вторых…
— Ах, не директор?! — воодушевился молодой человек с топориком. — Под зад ногой, стало быть?! Вышибли? Давно пора. Сейчас для вашего брата суровые времена наступили, дозволено щекотать вашего брата… Ты, Софа, только взгляни на этого везунчика: он теперь не директор, его вышибли! За миллионные убытки, которые принесла государству его фабричка, он теперь не отвечает. А думаешь, Софа, куда их таких вышибают? Наверх! Только наверх! Как пробку от шампанского!
Потапов тем временем не слишком вежливо освобождался от Настиных рук, обвивших его с материнским отчаянием. Настина сумка, звякнув бутылками, отделилась от Потапова, упав в мох, туда же рухнули грибы. По ним стали топтаться.
— Держи его, девочка, крепче держи! — приговаривал лысый. — Иначе я выставлю ему зубы. Ведь они у него вставные? Нет, Софа, ты только глянь на этого любимца богов! Из-за него я не стал чемпионом мира!
— Неужели? — притворно пригорюнилась Софа, но, приглядевшись к Потапову, добавила: — Быть того не может, Маркуша! Вы же в разных категориях. Ты, Маркуша, тяжелей килограмм на двадцать. Он что, побил тебя когда-то?
