Рюрик Ивнев - Богема
— Вообще-то, не мог бы, но всякое бывает… Ну а теперь… я еду.
Мы вышли из «Метрополя». Я чувствовал себя нехорошо и не мог определить, что именно меня расстроило. Это, пожалуй, огорчало больше всего.
Через минуту я неожиданно очутился в объятиях Клюева.
В гостях у Ройзмана
— Ты куда?
— Коля, вот не ожидал! Откуда ты?
— Был у тебя и не застал.
— Я… видишь ли…
— Ну-ну, понимаю.
— Подожди.
— Ты лучше скажи, когда выборы?
— Неужели тебя это интересует?
— А тебя?
— Меня? Нисколько.
— Не лукавь. Признаюсь, что меня интересуют больше всего обеды и… слухи о том, что члены правления будут получать жалование… потому что мои дела не ахти. Я сейчас из деревни, а там тоже хоть шаром покати.
— Сегодня на квартире у Ройзмана предвыборное собрание.
— Он мне ничего не говорил.
— Ты его видел?
— Полчаса назад заходил к нему.
— Ах, мерзкая крыса. Но ничего, я все улажу. Слушай, он хотел сначала меня выдвинуть в председатели правления, потом вдруг прибежал рано утром, виляет хвостом, умоляет не сердиться и пожертвовать своей кандидатурой ради Сергея. Я, конечно, согласился.
— Сережа в Москве?
— Да.
— Он же собирается в Питер.
— Ничего подобного. В Питере никого нет. Все почему-то бегут оттуда.
Мы пересекли Театральную площадь, прошли мимо Охотного ряда на Воздвиженку, где находилась квартира Матвея. У подъезда Клюев остановился.
— Ты считаешь, что это будет удобно?
— Какой вздор! Беру все на себя.
Мы поднялись на второй этаж и позвонили. Николай подошел к окну, из которого виднелся большой, хорошо вымытый и вычищенный асфальтовый двор. Через минуту после звонка за дверью раздался писклявый голос:
— Кто там?
— Мы к Ройзману, — сказал я.
— Что?
— К Ройзману.
— К какому Ройзману?
— Бог мой, вот беда. Точно в крепости живут.
— Открывайте! — крикнул я, раздражаясь.
— К какому Ройзману? — пищал за дверью голосок. — К отцу или сыну?
— К Матвею Давидовичу.
— К кому?
— Тьфу! К Матвею! — закричал я на всю лестницу.
— Сейчас посмотрю.
Прошло несколько минут. Послышалось шарканье туфель. Теперь уже другой голос, старческий, дребезжащий, начал допытываться сквозь плотно закрытые двери:
— Вам кого?
— Да откройте, наконец, — взмолился я. — Меня пригласил Мотя. Я — Ивнев.
В дверях что-то щелкнуло, загремел болт, дверь слегка приоткрылась, чуть выше звякавшей дверной цепочки высунулся красный пористый нос, на котором, напоминая дряхлого всадника, восседало старое замызганное пенсне.
— Вы к Моте?
— Да, к Моте.
— Сейчас.
Дверь захлопнулась.
— Идиотство какое-то, — пробурчал Клюев.
Наконец послышались шаги Моти.
— Рюрик, это ты? — спросил он, не открывая дверей.
— Да я, я, черт тебя возьми. Ты замораживаешь меня на лестнице!
— Неправда, у нас лестница теплая, — серьезно ответил Мотя, впуская нас в переднюю.
Увидев Клюева, не сделал даже попытки скрыть удивление.
— Привел Колю, — быстро сказал я.
— Ну ладно, — бросил Ройзман, крутя прядь волос у виска и не изменяя выражения неудовольствия. — Только, пожалуйста, вытирайте хорошенько ноги. У нас натирали полы.
— Можно и не напоминать, — сказал я, снимая пальто. — Кто-нибудь есть?
— Несколько человек. Между прочим, здесь Соня.
— Очень хорошо. Она мне нужна. А Сережа?
— Есенин? Нет. Я его не звал.
— Не позвал Есенина? Ничего не понимаю.
— И не поймешь. Лучше все сделать без него.
— Как без него?
— Преподнести председательский колокольчик, а в детали не впутывать.
— У тебя все какие-то фокусы, Мотя.
— Совсем нет… Ну, идемте. Послушай, — обратился он к Клюеву, — когда ты перестанешь носить эти ужасные сапоги? От них такая вонь.
— А ты заткни нос, — ответил тот, добродушно улыбаясь.
В комнате Ройзмана было несколько юных поэтов и Соня. Увидев нас, она сразу подошла ко мне.
— Ну как?
— Хорошо. — Я натянуто улыбнулся и, оглянувшись, прошептал: — Он просит вас… зайти к нему сегодня.
— Меня? К нему? Господи, — взволнованным шепотом произнесла она, опускаясь в кресло.
— Кажется, собрались все, — сказал Матвей, обводя беспокойным взглядом присутствующих. — Даже больше, чем все, — добавил он, криво улыбаясь, с неудовольствием глядя на Клюева.
Я сел около Сони и стал наблюдать за ней и присутствующими. Соня сидела неподвижно, смотря сквозь людей и сквозь предметы каким-то невидящим взглядом. Юные поэты в бархатных куртках и серых рубахах были похожи на статистов, которых неожиданно заставили играть роль со словами. Они испуганными глазами смотрели на Матвея, как бы спрашивая разрешения, дотронуться до булочек, которые лежали на столе, надменно нарумяненные, с явным презрением ожидая неминуемых прикосновений робких, потных, скрюченных пальцев. Тут же стояло несколько стаканов чая, подобно группе гостей, которым не хватило стульев. Матвей, похожий на дрессировщика никогда не кусающихся собак, смотрел на питомцев, напоминавших скорее неопытных лакеев, чем растерявшихся секретарей. Одному из них делал какие-то отчаянные знаки, уверенный, что этого никто не замечает. Трудно представить более забавную пантомиму. Глаза Ройзмана готовы были выскочить из орбит. Они повелевали, грозили, вспыхивали от гнева, что статисты забыли свой выход. Он лихорадочно крутил прядь волос у виска и, не выдержав, заговорил, обращаясь к одному из них, ледяным голосом:
— Вы что-то хотели сказать?
— Да, да, — заплетающимся языком произнес юнец, — я хотел предложить приступить к составлению списков кандидатов.
Я подумал, глядя на него: «А не проще было бы эту фразу произнести самому Матвею?» Эти мальчики, гордо называющие себя поэтами, находятся в его полном повиновении. Это пешки, которые он передвигал в нужный момент во время своей игры. Он их безжалостно терроризировал. И единственной причиной, заставлявшей их повиноваться, была не сила его, а их слабость, вернее, беспросветная нужда. Он кормил их в кафе бурдой, которую их голодные желудки охотно принимали за обед. В особые дни выборов, перевыборов и «предвыборных кампаний» не скупился на булочки, выпекавшиеся его тетушкой из муки, купленной у спекулянтов.
— Ну, Матвей, ты знаешь лучше всех, кто способен надеть на себя поэзо-шапку Мономаха, называй кандидатов, — сказал я, желая как можно скорее покончить с этой комедией, зная, что у Ройзмана не только заготовлены списки будущих членов правления, но и отпечатаны на «Ундервуде», на длинных, тонких листках бумаги, похожих на школьные шпаргалки.
— К списку, который у тебя уже заготовлен, — добавил я вдруг (мне почему-то захотелось подразнить Матвея), — я предлагаю присоединить Клюева. Без него я не согласен вступить в правление, а если не вступлю, то не вступит и Есенин.
Мое предложение не входило в расчеты Ройзмана. Он чуть не вырвал у себя прядь волос.
— Подожди, Рюрик, нельзя так сразу… И потом… никаких списков еще нет… С чего ты взял, что они существуют!
— Если они не существуют, их надо немедленно составить.
— Ясно. Мы для этого и собрались, — отрезал Ройзман.
В эту минуту дверь приоткрылась, и скрипучий женский голос вызвал Матвея.
— Ну что такое? — грубо спросил он, подходя к дверям. — Что? Хорошо. Сейчас. Сейчас.
Подойдя ко мне, он таинственно прошептал:
— Постарайся незаметно выйти в коридор. Там тетя. Хочет с тобой поговорить. Я сейчас приду.
Я вышел из комнаты. В коридоре была тетушка Ройзмана. Глаза ее шмыгали во все стороны, точно выискивая воров, сговорившихся ее обокрасть. Такая подозрительность была чудовищна. Казалось, она не доверяет собственным пальцам: красные, напыжившиеся, они имели такой вид, будто были удручены тем, что не могли друг за другом шпионить. Слащаво улыбаясь (эта слащавость была похожа на легкий слой сахарной пудры на лужице касторового масла), она пригласила меня пройти в столовую таким таинственным голосом, как будто дело шло о тайном заговоре. В этот момент из комнаты выбежал Мотя.
— Ты еще здесь! — сказал он, хватая меня за рукав. — Идем, идем, подкрепимся немного.
В первую минуту я ничего не понял, но когда вошел в столовую, увидел в сборе всю семью Матвея, и мне стало неприятно. Она состояла из дедушки, тетушки и двух старших братьев Моти, с тупыми ватными лицами приказчиков.
— Я не хочу есть, — сказал я.
— Ну что ты! Съедим по одной котлетке, а? — И Мотя щелкнул языком.
— Слушайте, — заговорил старик Ройзман, наклоняясь к моему уху, — мой внук говорит, что вы хороший поэт, а?
