Исаак Бабель - Российские фантасмагории (сборник)
ДОСТОИНСТВО.
Вдруг юноша был подхвачен под руку женской рукой в перчатке и повернул. Евгений увидел кончик носа и яркие губы одной из своих жен, Нины Псиоль.
— Ты что здесь делаешь? — радостно воскликнула она. — А ты?
— Я бегу на службу. Идем, посидим, тысячу лет не видались. Муж и бывшая жена, хохоча, пошли рядом.
— Постой! — вскричал бывший муж, когда перед ним появился неокрашенный дощатый забор и над ним облепленное снегом, с огромной, превратившейся в снеговую, лестницей, красное с серым, увенчанное фронтоном, здание.
— Евгений, Евгений, куда ты?
Юноша уже вбежал в узенький сквозной коридор, и некоторое время там была видна его уменьшающаяся фигура.
Псиоль остановилась: ей надо было спешить на службу.
Евгений осмотрел заинтересовавший его дом и, заглянув в окна, важно вышел на Фонтанку.
Накупил лучших папирос, апельсинов, шоколаду, зашел в грузинскую винницу, купил вина, влетел в кооператив, накупил всего прочего.
Евгений спешил к Лареньке.
Приложив лоб к холодной оконной раме, плакала Ларенька. Ведь вчера кроме ее жениха в комнате никого не было.
Отойдя от окна, девушка снова стала перерывать вещи. Она трясла платье, подметала пол, лазила под диван — браслетки нигде не было.
Евгений вошел с покупками. Вместе принялись за поиски.
— Не потеряла ли ты ее на улице? Не оставила ли ты ее в ванной комнате? Лариса, что же ты не отвечаешь?
— Я уже везде искала, безнадежно! — ответила невеста.
— Может быть, крысы утащили? — высказал предположение Евгений. — Ты знаешь, крысы очень любят золото. Ларя, не плачь, я тебе новую браслетку куплю, — смущенно сказал юноша. — Я пригласил Силипилина и Керепетина. Ты ведь сегодня свободна?
Юноша ушел с пакетом на кухню. Спешно стала готовить Ларенька любимый суп Евгения.
Сварила рис. Влила виноградного вина, прибавила мелко изрубленной цитронной корки, соли, сахару, толченой корицы, сливочного масла. Немного поварила.
Подправила яичными желтками.
Дала попробовать Евгению. Евгений остался доволен.
Принялась готовить второе — макароны.
После обеда невеста с заплаканными глазами стала мыть тарелки, перетирать рюмки.
Евгений под влиянием Торопуло увлекался кулинарией. Он выдумывал соусы. Он сердился, когда Ларенька морщилась; он считал, что кулинария может унизить его только в глазах дураков.
— Ты ничего не понимаешь, Лариса, — говорил он.
Когда все было готово, жених и невеста вернулись в комнату. Невеста стала переодеваться, жених сел спиной и принялся читать исполненные прелести проповеди Массильона, достойного соперника Босеюэта и Бурдалу. Когда читал Евгений, всегда перед ним появлялись образы в костюмах и со всеми мелочами. И сегодня, собственно, наслаждался Евгений не проповедями благочестивого оратора, а его фигурой, его платоническим романом с г-жой Симиан, внучкой покойной маркизы Севинье. Милый проповедник ходил каждый вечер читать этой молодой особе, любящей хороший слог, книгу, сочиненную для нее.
Насладившись своеобразным чтением, Евгений, так как оставалось еще достаточно времени, усадил невесту и стал обучать ее французскому языку.
У Лареньки было худенькое веснушчатое личико, руки и ноги как палочки и голубые, цвета воды, глаза.
Невеста, переодевшись, села у прозрачного окна.
Вечерело. Два тома татищевского словаря лежали на столике.
Евгения привлекали фигуры, имевшие душу более занимательную, чем великую, вроде Людовика XI; фигуры феодальных злодеев, вроде Жюль де Рэца, и радостный, жестокий и цинический XVI век. Пока невеста переводила, жених то перелистывал пожелтевшую хронику, то рассматривал портрет Людовика XI, то читал о въезде короля в город Париж через ворота Сен-Дени, как для встречи короля люди, и дикие люди, сражались, как три прекрасные девушки изображали сирен, совершенно обнаженные, и пели мотеты и бержереты, и рядом с ними играло множество инструментов. И как для того, чтобы могли прохладиться входившие в город, было устроено так, что различные трубки фонтана выбрасывали молоко, вино и ypocras. Что значит ypocras — Евгений не мог найти ни в одном словаре, но подозревал, что это — нечто душистое.
Описания встреч и празднеств, фейерверков и процессий волновали Евгения. В нем совершенно отсутствовало чувство ответственности перед кем-либо или перед чем-либо. Профессорский сын, дед которого претендовал на один из балканских престолов, был смешлив, любил переодевания, любил жестокость, соприкасающуюся с фантастикой. Он с любопытством читал о рыцарях, которые заставляли своих жен съедать сердца возлюбленных, превосходно приготовленные; о каком-нибудь молодом дворянине, обижавшем в виде мести свою тетку под открытым небом в присутствии всего своего отряда, о чубаровских делах XI века, о взрослых дочерях, бросаемых в бочках в море, чтобы смыть бесчестие; его занимали короли первой расы тем, что они производили себя от инкуба, и дом Лузиньянов действовал на его воображение, потому что претендовал на то, что происходит от Мелюзины, наполовину женщины, наполовину змеи. В силу той же склонности к фантастическому Евгений любил свечи; при виде свечей он вспоминал, как один рыцарь потчевал три сотни кавалеров своей свиты жарким, приготовленным на пламени восковых факелов.
Ко всему тому же Евгений был еще и шулером, но шулером не таким, какие существовали в конце XIX века: он не являлся каждый вечер в накуренный зал клуба, как мелкие арапы, не опускал стянутый золотой за свой собственный воротник, не утверждал, что он поставил деньги, которые, собственно, поставил его сосед, не наступал с видом оскорбленным и не устраивал скандалов, не вымогал денег на игру; его не боялись и не избегали.
Напротив, с ним было весело: он был греком по профессии, как понимали слово «грек» в XVIII веке, т. е. веселым обманщиком; его любимое изречение было: «On peut dire, en gènèral, que tous les hommes sont aujordhui grecs par système d'existance»[1].
— Только одни, — добавлял он, — не знают, кто они, другие подозревают, третьих — это открытая профессия. Пусть закрыты игорные дома, для меня — везде игорный дом: будь то парк с тихой рощицей, павильонами и псевдоклассическими гробницами, будь то радиостанция в центре города с ее микрофоном, усилителем, пробковыми полами.
Но чтение было прервано. Неожиданно забежал Василий Васильевич Ермилов.
— Так вот, Ларенька, — сказал он, лишь только вошел в комнату, — не знаете ли вы, кто такой Лебедев? В тот памятный вечер, говорят, в летнем Буффе он увивался за Варенькой и поднес ей букет роз; может быть, его фамилия совсем не Лебедев? Я на минуточку только забежал к вам, узнать: может быть, вам Лебедев, или как его, известен?
Ларенька помогла Василию Васильевичу раздеться. Положив портфель с карточками своей дочери, Ермилов сел на диван.
— Я уже навел справки, — продолжал Василий Васильевич, — Лебедев Платон Дмитриевич — ужасная личность; он присвоил себе квартиру композитора Кончалова, его следует бояться.
В это время Ермилов заметил у окна Евгения. Василий Васильевич прервал разговор.
— Мой жених, — представила Ларенька Евгения Василию Васильевичу.
— Как же, мы давно знакомы!
Евгений незаметно ушел на кухню хлопотать. Ларенька Василия Васильевича не отпустила.
— Сейчас будет готова чудесная… я уж не знаю что, — сказала она, — посидите, Василий Васильевич, а я вам отыщу письмо Вареньки ко мне.
Евгений вошел с графином и рюмками. Керепетин появился, вслед за ним появились еще юноши.
Поздно ночью разложил Василий Васильевич карточки своей дочери на отдельном столике и стал объяснять каждую фотографию. Он считал своей обязанностью продолжить жизнь своей дочери.
Гости столпились у столика и стали рассматривать, передавая друг другу фотографические карточки.
Ермилов объяснял, почему здесь Варенька в норвежском костюме, сколько лет Вареньке на этой карточке, сколько на той.
Вот Варенька в костюме балетного училища, а вот в балетных пачках.
Им всем, хотя и понаслышке, небезызвестна была Варенька. Скоро старик овладел разговором.
От выпитого вина всем было тепло, впереди была целая ночь.
Евгений ознакомил своих гостей с последней американской новинкой композитора Коула, показал удар всем локтем по клавиатуре, сиренообразное звучание струн рояля, причем одна рука извлекала звуки под поднятой декой, а другая прыгала по клавиатуре. Затем исполнил присвоенный им опус одного заграничного композитора и, наконец, сыграл фокстрот своего сочинения «Сванская башня».
— Коул не является новатором, — пояснял Евгений, окончив музыкальную картинку. — Ведь можно производить звуки на скрипках, альтах, виолончели, ударяя по струнам древком смычка. Посредством этого приема получается очень странное бряцание. Вспомните «Пляску смерти» Сен-Санса, да и Берлиоз в своем «Эпизоде из жизни артиста»…
