Антонина Коптяева - Товарищ Анна
24
Какая-то смутная мысль словно луч света проникла сквозь тёплую пелену сна, всколыхнула и разодрала её. Валентина к самому носу притянула нагретую простыню: ей не хотелось просыпаться, но сознание чего-то непоправимого властно выталкивало её из сонного забытья.
«Что же, что?» — подумала она, прижимаясь щекой к мягкой подушке, тёплой там, где была вмятина от головы, и такой свежепрохладной по краю. Что-то снилось до пробуждения... нет, не то! Она перепутала вчера назначение двум больным, чего с ней никогда не бывало. Но ведь всё прошло благополучно, сегодня утром ей было так весело! Да ведь это «сегодня» уже прошло вчера! Но что же всё-таки случилось вчера?
Она была у Подосёновых. Сердце Валентины вдруг нехорошо, тревожно сжалось. Она сразу представила лицо Анны. Анна стояла на веранде, теребила листок фасоли, и от этого вздрагивала вся зыбкая зелёная завеса. Красные цветы-мотыльки тоже вздрагивали, точно хотели взлететь. Лицо самой Анны было неподвижно, только тяжёлые ресницы её моргали медлительно и Валентина, глядевшая на её профиль с ясным невысоким лбом и твёрдым подбородком, чувствовала, что взгляд Анны намеренно ускользает от неё. Все слова, сказанные Анной после «того», звучали холодно и вежливо.
— Ну и пусть, — прошептала Валентина грустно. — Что же я теперь могу?
Она легла на спину, вытянулась, аккуратно расправила простыню и пролежала так с полчаса, но странное волнение, овладевшее ею, всё разгоралось, и наконец, она уже не в силах была неподвижно лежать в постели. Она встала, щёлкнула выключателем, в одной рубашке, босиком пробежала по комнате и забралась на диван. Минут пять сидела неподвижно, охватив руками колени.
«Частная собственность... капиталистическое общество». Целый трактат по политэкономии!» — иронически усмехаясь, припоминала Валентина слова Андрея, и ещё она вспоминала, уже вся вспыхнув: «Мало ли на свете красивых женщин».
— Ничтожество! — промолвила она с громким вздохом. — Слякоть! Как ты могла ляпнуть такое про семью? Как ты могла сказать такую пошлость? Ай-ай-ай! Какой стыд! — и Валентина нето засмеялась нето всхлипнула, прижав ладони к лицу.
Нервная, зябкая дрожь прошла по её спине; она потянула к себе за угол белую пуховую шаль, окуталась ею, затем взяла недочитанную книгу, открыла её на закладке, но не прочитала и полстраницы, как убедилась, что думает совсем о другом, не понимая смысла прочитанного.
Она пробовала представить себя на месте Анны. Вот она подходит к постели Маринки, вот идёт в кабинет и садится у стола... Сколько всяких книг и бумаг на этом столе! Анна говорила, что она любит проснуться иногда ночью и посидеть с книгами часок-другой или даже просто так посидеть в тишине и подумать. Ну, вот и она, Валентина, также проснулась и встала, но читать ей не хочется, а думать... если думать только о семье Анны и том разговоре у них за столом, то лучше совсем не думать: так больно и пусто делается на душе от однообразно повторяющейся мысли.
И всё-таки Валентина возвращалась всё к тому же. Работают и учатся! Валентина тоже любила свою работу. Она вспоминала кочегара на пароходе и сотни, сотни других своих пациентов. Имена и отдельные черты их она уже забыла, но то, как она лечила их, создавало её доверие к своим силам, её уважение к себе, как к человеку-работнику.
Хорошо Анне, если Андрей для неё — настоящий товарищ, если его слова не расходятся с делом. Хорошо ей, что у неё такой здоровый, красивый ребёнок.
Валентина представила, как она стояла однажды в Эрмитаже перед Мадонной да Винчи. У Мадонны был огромный безбровый лоб, невинное, гладкое лицо девочки и колени матери. Младенец, которого она бережно, любовно поддерживала своими детскими, пухловатыми в запястье руками, был светел, крупен, весь в нежных складочках жира, и девочка-мать смотрела на него с таким важным, скорбным раздумьем; казалось, она подавлена была величием своего материнства.
Валентина порывисто встала, сунула ноги в мягкие туфли, открыла шкаф, приподнявшись на цыпочках достала с полки плоскую резную шкатулку.
25
Толстые щёчки его блестели, блестел круглый лобик и весёлые чёрные глаза. Во рту, открытом улыбкой, едва белел чутошный зубок. Это был её ребёнок, её сын. Снова она ощутила на своих руках утраченное тепло его маленького тела. Глаза её заволоклись слезами. Казалось, она всё имела для простого и милого женского счастья, но почему-то это «всё» оборачивалось для неё в худшую сторону. Озобленная неудачница! Неужели она не стоила иного?
Валентина вставила карточку в щель между оправой и стеклом овального настольного зеркала. Потом её печальный взгляд сосредоточился тревожно ига собственном отражении.
Тонкая шея, открытая вырезом ночной рубашки, была гладкой и стройной, по-девически обрисовывалась под лёгкой тканью невысокая грудь. Наклоняясь, Валентина откинула назад светлые кудри, приблизила к зеркалу полыхающее румянцем лицо и вдруг улыбнулась сквозь слёзы восхищённая.
— Я ещё буду любить! — с увлечением прошептала она. — У меня ещё будет ребёнок!
Она подошла к окну, распахнула его. Сырая прохлада потянула в комнату. Валентина крепче закуталась в шаль и присела на подоконник.
На востоке едва брезжила заря. Казалось, кто-то огромный и хитрый хотел поджечь тёмные лохмотья туч и раздувал под ними на горах тлеющие уголья.
— Всё-таки я очень одинока! — прошептала Валентина, глядя, как разгоралась и не могла разгореться тлеющая в тучах заря. — Вот и я стала вздыхать вроде Виктора... Но я ведь не докучаю с этим никому! — добавила она, точно оправдывалась перед собой за недоброе чувство, шевельнувшееся в её душе против Ветлугина.
Она отлично сознавала, что раздражало её совсем не то, что он так упорно тянулся к ней, стремительно подчиняясь всем её прихотям и настроениям — она даже не представляла, как бы она могла жить, не привлекая чьего-либо внимания, — а раздражало её то, что всё его старание занять её только подчёркивало ту душевную пустоту, которая особенно томила её в последнее время.
Под окном вдруг зашуршало что-то, и Валентина от испуга и неожиданности чуть не свалилась с подоконника. Тайон, встав у стены на задние лапы, молча приветствовал её, потягиваясь и размахивая тяжёлым хвостом.
— Ах ты, дурной! — тихонько вскричала Валентина; она перегнулась из окна, упираясь коленом в подоконник, с трудом подняла и втащила собаку в комнату. — Всё шляешься? — спросила она строго.
Тайон виновато улыбнулся.
— Когда же ты привыкнешь к своему дому? — Валентина достала из шкапчика кусок булки, но Тайон только из вежливости обнюхал его. — Я привяжу тебя на верёвку, — сказала Валентина; она сердилась, но чувство одиночества уже отлетело.
Она начала одеваться, даже напевала чуть слышно, но её не покидала мысль о том, что Анна обиделась, что теперь уже неудобно будет пойти к ним.
26
Всё утро в больнице она была задумчива, нервничала, принимая больных в поликлинике, а когда главный врач предложил ей поехать вместо заболевшего фельдшера в тайгу к разведчикам, то она совсем приуныла.
— Как же вы поедете? — спросил вечером Ветлугин, пришедший по обыкновению навестить её. — Вы умеете ездить верхом?
— В том-то и дело, что не умею.
— А сапоги у вас есть?
— Есть, но я ни разу их не надевала, — равнодушно ответила Валентина, сидевшая с шитьём в руках.
— Вы же не поедете в туфлях...
— Не знаю я, ничего не знаю! — уже с досадой ответила Валентина и, страдальчески морщась, посмотрела на уколотый палец. — Как поеду и с кем поеду, — мне всё равно.
— Поедете вы с Андреем Никитичем, — сообщил Ветлугин. — Я это знаю потому, что Анна Сергеевна при мне разговаривала по телефону, — пояснил он, удивлённый быстрым движением Валентины и тем взглядом, оживлённым и испуганным, который она вскинула на него. — Там заболело два разведчика. Анна Сергеевна беспокоится... может быть, тиф.
— Об этом уж мы должны беспокоиться, — намеренно сухо промолвила Валентина и низко склонила голову над шитьём.
Сильно вьющиеся на концах и над висками пряди волос совсем завесили от Ветлугина её лицо, видна была только круглая мочка маленького очень розового уха.
Но вдруг она откинула голову, искоса взглянула на Ветлугина:
— Это далеко... ехать?
— Да километров тридцать будет, и все тропой.
— И обязательно нужно в сапогах?
— Обязательно. Иначе вы собьёте ноги.
— Я же сказала, что у меня есть... — Валентина быстро опустилась перед диваном, вытащила из-под него пару маленьких связанных ушками сапог. — Вот! Я купила их, когда приехала сюда.
Ветлугин взял сапоги, развязал бичёвку.
— Они вам будут великоваты, — сказал он, шаря в сапоге, не торчат ли гвозди, но гвоздей не было, и он снова взглянул на Валентину, и сердце его сжалось от смутной догадки. — У вас есть портянки? — спросил он помолчав.
