Борис Четвериков - Котовский. Книга 1. Человек-легенда
Котовский в раздумье смотрел на сияющее синее небо. Он не находил выхода для бродивших в нем сил, не мог разобраться в путанице, которая происходит в жизни.
— Знаю одно, Валя, — говорил он с настойчивостью, — нехорошо, некрасиво живут люди, обидно живут. Надо жить иначе.
— Это-то верно.
— А еще вернее, что мы опоздаем на обед. Слышишь колокол?
Шумели высокие вершины деревьев школьного сада. Старая беседка была надежно спрятана в зелени. И Котовский, и Валя — оба полны были юношеского задора и юношеских надежд. Они будут перестраивать жизнь заново! Они будут непримиримы!
Школяры распевали революционные песни, которые узнали от студента. Котовский руководил хоровым кружком. Наконец эти песни зародили подозрения у надзирателя Комаровского, хотя он и был туговат на ухо.
— Что вы такое поете?
— Как что! Русские народные песни. Они рекомендованы.
— Что-то я таких не слышал. «Вихри враждебные» — какие такие вихри? И почему враждебные? Если уж вам непременно хочется петь о стихиях, пойте «Виють витры». А то нарвешься с вами на неприятности.
И неприятности, действительно, получились.
Котовский раздобыл прокламацию. Это все студент поставлял. Читали прокламацию тайком, в овраге. В прокламации говорилось об арендной плате крестьян. Смысл ее был неясен, но таинственность сборищ волновала. Котовский придумал пароль, придумал клятву, которую давали, если допускались на собрания.
Заброшена верховая езда, забыта шведская гимнастика. Безмолвствует кларнет, на котором Котовский выучился наигрывать кавалерийские сигналы: атаку, седловку.
— Мы устроим забастовку в знак протеста против грубости надзирателей! — ораторствовал Котовский.
Эта затея понравилась. Готовились к забастовке усиленно.
Все погубила корова. Она съела траву, под которой были спрятаны заготовленные воззвания, написанные акварельными красками. Началось расследование. Садовнику Никифору было приказано нарезать лозы. О Котовском, как главаре, сообщили в Кишиневское жандармское управление, и, несмотря на восемнадцатилетний возраст, он был уже под негласным надзором полиции.
Почтеннейший директор Кокорозенской сельскохозяйственной школы считал своим нравственным долгом докладывать об успехах и прилежании ученика Котовского его высокому покровителю князю Манук-бею.
— Да, да, — рассеянно отвечал князь, выслушав сообщение о том, что Котовский проявляет выдающиеся способности, — собственно, я иного и не ожидал.
— Я понимаю, — заканчивал свой визит директор, — вами владели исключительно гуманные, благотворительные побуждения. И я счел долгом…
— Благодарю, благодарю, — говорил князь, подталкивая директора к выходной двери.
Однако последнее посещение директора в год окончания Котовским всего курса школы, в 1900 году, было более продолжительным. Директор доложил, как он выразился, «с великим прискорбием», что неблагодарный воспитанник школы Котовский проникся революционным духом и отдан даже под негласный надзор полиции, как неблагонадежный элемент.
Князь выслушал это сообщение внимательно.
— Удивительное дело, — сказал он, — как только в нашей дворянской среде обнаруживается человек поспособнее, так непременно перекинется на ту сторону и всеми силами начинает бороться против нас.
— Очень, очень прискорбно, — снова повторил директор.
— Впрочем, — добавил Манук-бей, — меня уже мало интересуют дела вашей азиатской России. Мой предок когда-то порвал с турецким султаном и навсегда покинул Турцию. А я порываю с Россией. Решил поселиться в какой-нибудь тихой европейской стране, где никому по ночам не снится революция.
3
…Котовский пришпорил коня. Ну, вот и дом! Три окошка смотрят на улицу. Высокая крыша увенчана печной трубой.
Как обрадовалась и вместе с тем испугалась Софья! И как нахмурился ее муж!
— Через твоего любезного братца как раз накличешь на себя неприятности. От такого смутьяна надо держаться подальше.
И хотя Софья слегка побаивалась муженька, но на этот раз с явным раздражением ответила:
— Не беспокойся, он долго не пробудет.
Муж молча оделся и, уходя, так хлопнул дверью, что зазвенела посуда.
— Тебя разыскивают, — сообщила Котовскому Софья. — Два раза приходили какие-то люди, спрашивали тебя. Мы сказали, что слыхом не слыхали, уже много лет ничего не знаем.
— В штатском?
— В пиджаках, а сапоги военные.
— Скорее всего, полицейские. Рышут! Да ты не волнуйся. Я ведь только заехал повидаться, завтра же дальше. Так что успокой своего бурбона.
В доме все по-прежнему. И так же маятник торопливо выстукивает на стене, и часы, по своему обыкновению, ушли на час вперед, и к гире привязана железина: как привязал отец, так и осталась…
Но до чего поредела семья! Старший брат утонул купаясь. Елена вышла замуж и уехала. Дома только Софья со своим неприятным мужем.
Софья хлопочет, без толку суетится. Принесла кларнет. Этот кларнет еще мальчиком Григорий Иванович нашел в чулане и с тех пор мучил всех домашних, усердно извлекая из этого музыкального инструмента визгливые, немузыкальные звуки. В конце концов добился своего, научился, стал подбирать по слуху знакомые ему мотивы. А знал только дойны — заунывные песни молдаван.
— Хочешь взять с собой? — спросила Софья.
— Сейчас будет другая музыка! — рассмеялся Котовский. — Нет уж, положи кларнет обратно в чулан. Время сейчас немузыкальное. А впрочем, возьму. Ведь на кларнете можно играть сигнал «В атаку». А в атаку-то придется еще идти!
Кларнет напомнил многое из детства. Стали, перебивая друг друга, вспоминать.
— А помнишь?.. А помнишь?.. — повторяли оба, но в каждом слове сестры была опаска и оглядка, и Котовский даже подумал, как она изменилась в замужестве.
— Как жаль, что Леночка уехала. Муж-то у нее хороший?
Перед Софьей сидел плотный, сильный мужчина, с крупными чертами лица, с горячими карими глазами, бритой блестящей головой, солидный, в военном, с оружием, которое он бережно сложил в угол на лавку, — а сестра все видела в нем маленького мальчика, бойкого, быстроногого, которого надо умывать перед едой и бранить за шалости.
— А ведь не так далеко твой день рождения, двенадцатого июня. Ты, поди, и не помнишь, когда родился? Погоди… Сколько тебе? Тридцать семь? Смотри, как летят годы!.. Тридцать семь — это не так-то мало…
Угощая чаем, она вытащила откуда-то из глубины шкафа заветное, давнее и уже засахарившееся его любимое ореховое варенье.
— Кушай, такого больше нигде не найдешь: это по рецепту бабушки.
Тут пришли односельчане, друзья детства, ровесники Котовского. Они сразу же предупредили Котовского, что его разыскивает полиция. В дни революции полицейские попрятались, зарыли свою форму в сено, запрятали ее в огородах, и все стали вдруг просто поселянами или городскими обывателями. Теперь они зашевелились.
Но пусть Григорий Иванович не беспокоится. Приняты надлежащие меры. Григорий Иванович может спокойно пить чай и беседовать.
— Видишь ли, — говорили друзья, — когда мы узнали, что наш Гриша вернулся, то сразу же поставили дозорных на дорогах. Чуть чего — будет сигнал: один выстрел. И тогда мы тебя спрячем в надежное место. Чему другому, а уж осторожности-то мы научились за это время!
— Голубчики! Так зачем же прятаться? Нас много, и, кажется, все не из робкого десятка. Или у вас нет оружия?
— Да если пошарить на чердаках — найдется.
— Чего другого!
Не успели они закончить этот разговор, как раздался выстрел оттуда, с дороги. За выстрелом последовал другой, третий… Это уже не было условным сигналом, это была настоящая перестрелка. Что там такое случилось?
— Надо идти на помощь, — решительно сказал один из парней.
Но вскоре вернулись сами дозорные. Они были сильно возбуждены, загорелые их лица были смелы и открыты, и они спешили все рассказать подробно, говорили все сразу.
— Постойте! — остановил их Котовский. — Докладывай кто-нибудь один. Как тебя звать? Василь? Ну вот ты и докладывай, что у вас там случилось.
Котовский не помнил этого Василя. Он, видимо, был совсем малыш, когда Котовский уехал.
— Засели мы под стогом в Заячьем логу, где Максимовы земли, знаете? захлебываясь словами, начал Василь. — Оттуда всю дорогу видно, до самого поворота.
— Знаю. И что же дальше?
— Только мы собрались покурить, появляются военные. Один-то — мы сразу его признали — Вацлав, полицейский, из соседнего села. О нем говорят: врет — не кашлянет.
— А вы что? Струсили, поди?
— Нет, мы, как условлено, дали выстрел в воздух, а те сразу стрелять.
— Никого не задели?
— Они-то не задели! А мы подумали-подумали: пускать их, так они, чего доброго, и на самом деле беды натворят. Тогда нам наши ребята головы оторвут… Ну, мы взяли да на всякий случай всех и… тово… перебили…
