Сабир Азери - В тупике
Гемер бросила на нее долгий грустный взгляд и снова вздохнула:
— Ну что ж делать… Лишь бы все вышло, как ты говоришь…
— До сих пор все в этом доме было так, как я захочу. Думаю, и впредь так будет!
На прощанье они снова расцеловались. Довольная собой Фарида поцеловала гостью даже в обе щеки. На этом месте и подоспела Чимназ со стаканами, в которых дымился горячий чай.
— Тетя Гемер, а чай? Я, можно сказать, специально для вас заваривала…
— Даст бог, на свадьбе твоей попью, дочка… Когда Гемер-ханум исчезла в тупике, Чимназ спросила у матери:
— Ну что вы все мучаете этих несчастных, мама, взяли бы назад показания, и дело с концом…
— А ну, замолчи! Не твоего ума это дело! — Фарида на всякий случай приоткрыла дверь в спальню, окликнула мужа. Кафар не отозвался, и это обрадовало ее: спит муж, ни о чем не подозревает! Если б она знала, что Кафар вовсе не спал, только притворялся спящим. — Ты вот рассуждаешь, а что они за птицы, вся эта ученая семейка — этого никто не знает. Если они рассчитывают откупиться этими деньгами…
— Какими деньгами, мама?
На мгновение Фарида даже растерялась — надо же было так оплошать! Но тут же взяла себя в руки и закричала:
— Какие деньги, что ты болтаешь! Каждый день продукты с базара приносят — разве они денег не стоят? Вот я про них и говорю, про эти деньги. Может, они этой мелочью и хотят от нас отделаться. Можешь ты быть в них до конца уверена? А?
Чимназ даже в лице переменилась.
— А вдруг они и в самом деле обманут, мама? Вдруг не устроят меня в институт — и что тогда будет?
— Да что ты говоришь! Меня — и обмакнут? Да я им тогда такое устрою! И не посмотрю, что они всякие там академики, узнают тогда, где раки зимуют. Пусть только попробуют — не я буду, если не успокоюсь, пока не посажу их щенка! В порошок всех сотру! — г Бледная Чимназ оторопело слушала мать. Ей хотелось сказать, что надо бы как-то по-другому, что сын Муршудовых совсем еще молодой парень, его тоже жалко, зачем же так безжалостно ломать ему жизнь… Можно ведь как-то с ними по-людски договориться…
Но если б даже Чимназ и очень захотела сказать что-то матери, ей бы все равно это не удалось — слова вылетали из Фариды неиссякаемым потоком. — Ну, поняла теперь, почему наши показания пока должны оставаться в милиции? Поняла? — Чимназ послушно кивнула головой. — Ну иди, пора уже начинать ужин готовить. А я пока спущусь в магазин.
От давешней радостной взволнованности в душе Чимназ теперь не оставалось и следа. На какой-то миг она даже возненавидела и такой притягательный факультет, и свою мечту: черт с ним совсем, с институтом, если приходится становиться студенткой подобным образом, платить такой ценой… Но мгновение это тут же и прошло, потому что Чимназ вспомнила Айдына. Айдын уже в этом году перешел на третий курс. И кто знает, может, он уже нашел себе кого-то среди своих однокурсниц… И что же получится — он будет с высшим образованием, а она так и останется простой швеей со средним образованием?.. Нет, никогда! Но неужели он и вправду нашел себе какую-нибудь другую. Очень похоже — что-то последнее время все реже появляется… Если и придет — каждый раз все жалуется, что много заниматься приходится, что учиться тяжело… Не-ет, он, кажется, в самом деле…
Сердце Чимназ вдруг сжала такая тоска, что она не выдержала — кто-то должен был сейчас же ее успокоить, утешить.
— Мама! — встревожено позвала она.
Но вместо матери отозвался на ее крик отец:
— Что такое, доченька, что случилось?
Пусть хоть отец, все лучше, чем оставаться сейчас на кухне одной, и Чимназ бросилась в спальню. Увидев на лице отца неподдельную тревогу, она, чтобы успокоить его, даже попыталась улыбнуться:
— Да ничего, ничего, просто я у мамы спросить хотела… — Чимназ запнулась, но быстро придумала, как обмануть отца. — Хотела спросить, куда она перец задевала. Понадобился для ужина черный перец, а найти никак не могу…
Решив, что отца она успокоила, Чимназ снова вернулась на кухню. «Господи боже мой, — молила она теперь. — Сделай так, чтобы я в этом году поступила. Сделай так, чтобы Муршудовы сдержали свое слово и помогли…»
Она так была занята своими мыслями, что едва не прозевала, когда вернулась мать. Тяжело отдуваясь, Фарида выкладывала из сумки покупки.
Чимназ хотела поговорить с ней, но посмотрела на ее лицо и… передумала.
— Пойду, позанимаюсь немного, — сказала она, ставя кастрюлю на плиту.
Все еще обливаясь потом, Фарида кивнула ей. Нет, надо обязательно умыться, может, хоть полегчает. К счастью, вода у них всегда шла прохладная, к тому же это была вкусная шолларская вода, и умываясь, Фарида не удержалась и напилась прямо из-под крана. Никогда бы и не отходила от него — так приятна эта прохлада… Наконец она оторвалась от воды и сквозь мокрые ресницы увидела появившегося на кухне Кафара. Муж неловко опирался на костыль.
Всякий раз, когда Фарида видела мужа на костылях, неудержимое бешенство закипало в ней. «Ах, чтобы и с вами такое случилось», — проклинала она про себя Муршудовых и страстно призывала всевозможные беды на головы тех, кто довел ее мужа до такого состояния…
Кафар тоже подошел к крану и, прислонив костыль к стене, начал пригоршнями хватать воду.
— Жарко тебе?
Кафар вытерся и только после этого ответил:
— Да, совсем запарился. Такая духота, что чуть сознание не теряю.
— Мы тоже все просто погибаем… Дома еще ничего. Дома, по сравнению с улицей, как в раю. А в городе — такое пекло…
— У нас, в Ичери шехер, всегда прохладнее, чем в других районах.
— Да, это так, да упокоит аллах душу отца того, кто этот Ичери шехер построил! И рядом с морем, и дома стоят впритык друг к другу, и высокие они — тень есть. Да еще и стены толстые. Летом прохладнее, зимой теплее…
— Если б я с божьей помощью построил и маме в деревне такой дом, — вздохнул Кафар.
Хорошо, что неугомонная Фарида, перестилавшая в этот момент его постель, не слышала этих слов, не то тут же подняла бы крик: «Ишь, строитель нашелся! Если уж ты такой заботливый, подумай о своих детях! Махмуду не сегодня завтра жениться, построил бы ему хоть, однокомнатный кооператив. Бедный мальчик, когда еще его на учет поставят! Когда-то квартиру получит…»
У матери Кафара был такой обычай: как только приезжали в деревню сыновья, она, тайком от невесток и внучек, собирала их под черным инжиром, что рос за домом. Обязательно под этим деревом. И в этом для нее заключен был особый смысл.
Если в такие вот минуты к ним приближался кто-то из женщин — внучка ли, невестка ли, — мать прогоняла ее: что тебе здесь надо; зачем суете всюду свой нос, идите, идите, не лезьте в мужские дела… Как-то одна из внучек не удержалась, спросила с усмешкой: «А что же ты, бабушка, сама в мужские разговоры лезешь, ты ведь женщина?» И тогда мать погладила постаревшие, покрытые, как и ее лицо, морщинами корни черного инжира и, вздохнув, сказала: «Потому что я теперь тоже мужчина. Твой дедушка, когда скончался, оставил все мужские заботы этого дома на меня… Ты, наверно, думаешь, внученька, что это очень сладко — быть мужчиной? — Никогда до этого не видел Кафар мать такой жалкой, такой подавленной. Он с трудом проглотил комок, застрявший в горле. — Нет, дорогая моя, совсем не хотела бы я становиться мужчиной, да только бог за меня решил, не дал мне другого выхода… И вот я жду не дождусь того дня, когда твой отец или кто-нибудь еще из твоих дядей возьмет на себя обязанность быть мужчиною в этом доме. Вот тогда я с удовольствием отдохну… Поняла теперь?» — «Поняла», — прошептала девочка. «Ну, тогда иди, поиграй». Внучка, все время оглядываясь, пошла было прочь от инжира, а потом вдруг остановилась, чтобы крикнуть: «Бабушка! Я когда вырасту, тоже мужчиной стану, как ты!» Мать рассердилась: «Прекрати сейчас же молоть глупости! И чтобы я тебя никогда здесь больше не видела!» Внучка обиженно исчезла за домом.
Да, мать всегда собирала их под этим черным инжиром, только здесь могла она вести с сыновьями серьезные разговоры. Она никогда не говорила, почему именно здесь собирает их в ответственные моменты, но сыновья и так знали, сколько у матери связано с этим деревом. Именно под этим черным инжиром обмыла она тело их отца, именно отсюда провожала его к последнему пристанищу. Не знали они только того, что мать была свято уверена: именно здесь покойный муж может услышать все их разговоры…
Прежде, чем начать, мать каждый раз ласково проводила ладонью по истрескавшимся корням черного инжира, срывала его широкий шероховатый лист и долго разглаживала его на своем колене — листья черного инжира казались ей такими похожими на руки мужа… И только после этого начинала она говорить:
— Вы видите, дом наш совсем развалился. — Тут она умолкала, исподлобья обводила сыновей взглядом, чтобы понять, как действуют на них ее слова. — А что поделаешь, ведь построен он давно… Правда, эти старые дома, бывает, держатся и по сто, и по двести лет… Наш же сделала таким война. Если бы не военное время, не танки — он еще стоял бы себе и стоял…
